Дядя Коля Лупандин вернулся в Малаховку с фронта контуженый. Вот на вид вроде нормальный абсолютно, здоровый и крепкий, но это только на вид.
Во-первых, иногда так голова у него болела, что калитку вышибал, по улице в лесок бежал и орал от боли.
А, во-вторых, после этих приступов вообще все начисто забывал. Даже как звать его и где живет. Так что сыновьям и жене Вере приходилось потом по леску метаться до темноты, искать его и домой вести. А там выспится, назавтра в баню сходит, водки выпьет — и вроде здоровый опять. Если, конечно, можно считать здоровым человеком того, кто враз мог литр в горло влить и не поморщиться.
Вообще все соседи паре этой изумлялись. Вера хорошенькая была, глазастая и фигурой прямо статуэтка точеная, к тому же грамотная, на лаборантку медицинскую выучилась и в Раменском, в больнице, анализы всякие в микроскоп разглядывала. В халате белом, в шапочке — точно доктор! Из-за микроскопа, видно, и очки потом надела, но они ее не портили, только образованности прибавляли на вид. И хоть троих здоровенных парней выродила, а даже не расплылась и выглядела словно их сестра. Колька конечно равнодушно на это смотреть не мог и даже от ревности бил ее слегка иногда, но это и понятно: где он и где она…
Действительно, Колька на вид был — без слез не взглянешь. Кривоногий, коротенький — Верке чуть выше плеча. Учитель физкультуры в школе у станции, где Колька перед войной учился, называл его презрительно «Огрызок», а бабушка моя по-соседски — «четверть курицы». Да война еще контузией отоварила, тоже не сильно Кольку украсила. Работать по-людски вообще не смог, хоть и пробовал. Перебивался халтурой копеечной, но тогда народ старался сам справляться, да и хозяйство у всех такое было убогое, что там и ремонтировать нечего было. Спасался тем, что родня откуда-то, из Молдавии что ли, семечки в мешках присылала, Колька их жарил, обратно в мешки ссыпал и отдавал на продажу, на рынок, за малюсенький процент. Как бабушка моя говорила, имел с этого яичный бульон. Одна радость, что дети с нашей улицы всегда могли у него бесплатно стакан в карман насыпать, а по улице все время полз головокружительный запах жареных семечек.
Однако Верку это не остановило, пошла за него, не моргнув, хотя тоже понять можно — женихов-то было наперечет. Но не просто пошла, а и один за другим троих парней ему выстрелила! Видно, контузия все же только голову задела, а, может, из-за нее Колька забывал, что уже сынок есть, и нового заделывал. Короче, слепили они с Веркой трех богатырей — не родителям чета, один краше другого! Жаль только нутром пошли в отца. Учиться не хотели, а то — и не могли совсем, зато за воротник заливать научились раньше, чем читать. И сделать с ними ничего не могли ни Колька с Веркой, ни школа с соседями, ни милиция, куда все они пошли работать. Ну от милиции, впрочем, никто исправления и не ждал, там они только собутыльников нашли и водку халявную.
Как парни выросли и отца слушать совсем перестали, Колька сильно заскучал, чаще стали с ним приступы случаться и приходилось все улицей его искать. Лупандины пробовали даже собачонку завести, чтоб она при нем была и находила, если что, но ничего из этого не вышло: два раза они щенков брали, а те убегали от невнимания и бескормицы. И вдруг Коля нашел себе компаньонку.
Коля купил поросенка. Чтоб откормить и сдать на мясо. И начала это свинья расти у него не по дням, а по часам. Получилась какая-то совершенно гигантская свинья Люба. Не знаю уж, какие в свиноводстве существуют рекорды, а только колькина Люба была такая огромная, что не только мы детьми на ней катались, но и сам Колька или Верка легко на ней могли проехать всю Малаховку. Но дело было не только в ее огромности. Люба была абсолютный свинячий Эйнштейн. Думаю, не то что свиней, а и людей такого ума даже в Малаховке было не много.
Люба полюбила Кольку всем своим свиным, похожим на человечье, сердцем и понимала его просьбы и надобности с одного слова и одного взгляда. С наступлением осени, когда рано начинало темнеть, Кольке достаточно было скомандовать:"Любка, за Веркой!" И Люба, не отвлекаясь на шершавые заборы, валяющиеся соблазнительные объедки и жирные лопухи, не сворачивая спешила на станцию и безропотно ждала у подземного перехода Верку. Та взваливала на Любу кошелки, а, сильно устав, иногда усаживалась сама и Люба, не ворча, без дополнительных указаний доставляла Верку с багажом домой в лучшем виде. Днем Люба кормилась вдоль заборов, чем бог пошлет, но стати не теряла, только набирала вес.
Главным же ее делом было следить за Колькой. Люба предчувствовала его приступы за несколько часов и не отходила от хозяина ни на шаг. С первым его криком она становилась в стартовую позицию и неслась за ним в любом, выбранном им направлении. И в этот момент лучше было не оказываться на ее пути! Преодолевая и сметая любые преграды, Люба следовала за Колькой к плечу плечом. И семья уже не волновалась, где потом искать Лупандина. Он, как и раньше, все и всех забывал, но только не Любку. Может, потому что она была рядом, не оставляя его. Когда же, обессилев от боли, Коля начинал шарить, куда бы примоститься, Любка, понимая его маневры, в нужный момент подставляла широкую, как кушетка, спину и волокла на себе рухнувшего и мгновенно отключавшегося Кольку домой. Ясно, что даже мысли о том, что Любку, как других, взятых на откорм свиней, можно сдать на мясо, даже не приходило в голову. И Колька, и Верка считали ее членом семьи и чаще, чем «Любка», стало звучать слово «Доча». Дошло до того, что Колька пришел к моему отцу узнать, сколько свиньи живут на свете, и посоветоваться, разрешит ли поссовет похоронить Любу на Малаховском кладбище.
Короче говоря, с Дочей Лупандиным повезло куда больше, чем с сыновьями. И они, похоже, это поняли и это им сильно не понравилось, особенно когда они изредка бывали трезвыми. Ну действительно! Не по-людски это, чтоб об сынах не думать-не заботиться, а свинью вонючую любить, как дочь! А хуже нет, чем мента полупьяного оставить недовольным. Поэтому счет на любкину жизнь пошел на дни. И случай подвернулся! Кольку в госпиталь ветеранов войны подлечить положили, все думали, что найдут, откуда боль его родится, и перестанет он соседей воплями пугать. Вот Колька в больницу залег, Вера отгулы взяла сестру в Камышине проведать, а молодым Лупандиным и карты в руки. Главное было Дочу в сарай заманить, очень она им не доверяла. Но как-то исхитрились. Там втроем забить ее пытались, не получалось все. Так она кричала — вся улица не дышала. Чисто человеческим голосом, словно Кольку звала. В общем, пришлось пристрелить ее из табельного оружия, а то неизвестно, кто б живой из сарая вышел. А так-то табельное оружие было только у парней, у Дочи — нет. Они и победили.
Двое суток до веркиного возвращения так победу праздновали, что жареной свининой вся Малаховка пропахла, а Верка вернулась — есть не стала. По соседям пошла, плакала очень. Ну, парни тогда форму напялили, за несколько раз по частям убоину на рынок оттащили и мясникам сдали на реализацию, кто ментам откажет-то, из их рук и человечину бы приняли, не то что свинину. Сдали, дома подтерли и как не было Дочи. А потом вернулся Колька. Довольный — подлечили его, сказали, что больше таких болей не будет и память не потеряет. Прям как новенький стал. Но только пока не начал Любку-Дочу звать. Верка у соседки затаилась, в глаза боялась заглянуть мужу. Парни — на работе службу несли. А Колька первые пол дня не волновался: она ж умная, его почувствует и придет сама. А потом в сарай зашел. Ну и понял все. И контузило его второй раз. Видно, даже сильнее, чем в первый. Уж очень кричал страшно, когда бежал. И найти его в этот раз было некому.