…Не смущает вторичность? Писатели прошлого века уже, кажется, сказали про тиранов и диктаторов всё — ХХ столетие предоставило массу поводов.

Вячеслав Ставецкий: В том-то и дело, что ничего по-настоящему не сказано. Все, что мне приходилось читать о диктатуре, построено на простейшем фундаменте: народ свят — диктатор преступен. Не кажется ли вам подобная оппозиция несколько примитивной? Или, если посмотреть глубже — ошибочной? Мысль о святости народа представляется мне крайне опасной, пусть даже в числе ее главных сторонников — Федор Достоевский и Лев Толстой. Больше того, полагаю, именно на этой мысли взросли самые кровавые режимы двадцатого века. Народ — полноправный соучастник диктатуры, а вовсе не ее жертва. Никакой маленький усатый человечек не способен оседлать многомиллионную нацию. Его верные чекисты и штурмовики всегда выходцы из народа, они — внуки того самого Платона Каратаева, которого мы когда-то обожествили. И заметьте, нация не противится этому обожествлению, ей мысль о собственной святости чрезвычайно приятна. Возможно, когда она дружно кричит «хайль!», срывая глотку на митингах, она в каком-то смысле молится самой себе. Но почитайте «Осень патриарха» Маркеса, почитайте Астуриаса и Карпентьера, и все встанет на свои места. Мы ни в чем не виноваты. Это он пришел и заставил нас. Это он отправил наших детей работать вертухаями в лагерях. И доносы мы, конечно, писали под диктовку. Очень удобно.

Чем вам интересна именно эта «порода», точнее так — что еще о природе диктатуры, по вашему, еще не сказано?

Вячеслав Ставецкий: Мне нравится это словечко — порода. Пожалуй, именно так, диктаторы — особенная разновидность людей, и возникла она далеко не случайно. Любопытно, что само это слово употребляется, в основном, применительно к политикам двадцатого века. То есть все, кто был прежде, Калигула или Наполеон, они вроде как тираны, узурпаторы, но диктаторы — они здесь, в нашем старом добром двадцатом столетии, которое, к слову, еще не вполне закончилось. Я думаю, появление диктатуры как феномена — реакция на ту революцию смыслов, которая произошла в девятнадцатом веке. Дарвин, Ницше и Фрейд, каждый на свой лад, провозгласили смерть Бога, и эта идея радикально изменила западное самосознание. В душе европейца образовалась страшная пустота — это была эпоха отчаяния. Интеллектуалы той поры редко доживали до старости: или безумие, или самоубийство, или добровольный уход на войну.

Собственно, диктаторы — это те, кто, подобно инженеру Кириллову, пришел к умозаключению: если Бога нет, значит я — бог. Пустоту нужно было заполнить, и не только в себе, но и в собственных современниках. Прозвучит, конечно, странновато, но диктаторы были в каком-то смысле гуманистами. Они ощущали себя спасителями если не всего человечества, то, по крайне мере, собственной нации. Ведь если рай утрачен на небе, я построю его на земле. Иное дело, что идеи Ницше начисто сняли с самопровозглашенных мессий всякую нравственную ответственность: начав с благих намерений, они уже на следующий день просыпались кровопийцами. Словом, природа диктатуры, по моему убеждению, несколько глубже, чем показано в «Осени патриарха»…