Родители назвали её Юлей. Дворовая ребятня и одноклассники — Свиноматкой. Лишь двое или трое называли её по имени и вели себя нормально при встрече, когда Юля выходила погулять возле подъезда.
Нет, в детстве, когда на особенности внешности детям плевать, у Юли были друзья. Все вместе играли в песочнице, лепили песочные куличи и украшали их листом подорожника, играли в прятки и догонялки. Не плевать стало потом, когда детство потихоньку принялось выветриваться из их голов. Тогда-то и родилась эта кличка, которую Юля возненавидела, но ничего не могла с этим сделать.
— Глянь какие сиськи! — шепеляво орал Женька из третьего подъезда, когда Юлька украдкой возвращалась из художественной школы, пытаясь спрятаться в тени кустов. — Ударит и череп разобьет!
— Свиноматка бежит — земля дрожит, — еще громче кричала Таня, худая, как жердь, смуглая девчушка.
— Жирная! Жиросало! Жиробасина! — у Юли краснели щеки, а сердце норовило выскочить из груди, когда она бежала к подъезду под осуждающими взглядами вечно караулящих на лавочках бабушек. Забегала в спасительный прохладный сумрак подъезда, прислонялась к стене и плакала, давясь обидами и ненавистью к себе.
— Просто ты им нравишься, — улыбался папа, когда Юля, поборов робость, рассказывала ему о постоянных насмешках.
— С возрастом пройдет, — улыбалась мама, наливая здоровенную тарелку жирнючего борща из деревенской утки. А утром кошмар продолжался.
Юля пыталась найти успокоение в книгах, любимом рисовании, бесконечных уроках и занятиях с репетиторами. И не находила. Ей хотелось с кем-нибудь дружить, делиться сокровенным или просто обсуждать какие-то девчачьи глупости. Но реальность была другой. Холодной, черствой и обидной.
Юлька пыталась худеть, выписывая в тетрадку модные диеты из журналов и газет. Но даже скинув вес она все равно оставалась жирной в глазах других. И в голове набатом продолжали звучать Женькины крики: «Жирная! Свиноматка! Сальная царица!». Прохладный сумрак подъезда, глухо бьющееся в груди сердце и злые слезы с ненавистью к себе.
*****
Родители назвали его Витей. Дворовая ребятня и одноклассники — Я-я и Заикой. Только сосед по площадке, рыжий Димка, и одноклассница, мрачная Анька, звали его по имени. Димку тоже дразнили. Рыжим, Конопатым, Дедоубийцей, Антошкой и Бездушным. Аню, которая редко улыбалась, величали Стервой, Шалавой и Проституткой. За то, что росла без отца, который после Анькиного рождения куда-то улетел, да так и не вернулся. За то, что презирала остальных девчонок и общалась с Заикой и другими изгоями. За то, что ходила в старых вещах и потертых кожаных сандалиях.
— О, Заика! Скажи — коммунизм, — широко и гадко улыбаясь, говорил Толя, прижимая Витьку к стене на перемене.
— Ка-кааа… — хрипло мычал тот, боясь дать отпор рослому однокласснику, который упивался собственной силой и исключительностью.
— Ка-кааа! — передразнивал Витю другой, тощий, белобрысый Вадик, чей папа работал на мясокомбинате и постоянно снабжал учителей мясными деликатесами. — Скажи — революция!
— Р-рр… — рычал Витька, с ненавистью сжимая костлявые кулачки и смотря на розовощеких одноклассников. Лишь звонок спасал его от издевательств. Ненадолго.
— Лавроненко, к доске, — голос Марии Витальевны, учительницы по литературе, заставлял Витькино сердце скукоживаться от ужаса. Не от того ужаса, когда ты не готов к уроку и вместо написания доклада провел все выходные за игрой в «Сегу», а того ужаса, что предстоит выйти перед всем классом и… читать доклад. Только начав подниматься со своего места, Витя уже видит внимательные взгляды хулиганов, у которых внезапно проснулся интерес к уроку. Слышит ехидные шепотки зрителей в ожидании концерта. И видит еле заметную улыбку Марии Витальевны. И от улыбки этой его ненависть к себе и другим выплескивается наружу, сжимает в спазме горло и не дает говорить. Вместо обычных слов изо рта вылезают слова-уроды: искаженные, покореженные и кривые.
— Ми… ии… хаил Зощщ… енко… — начинает он, сбиваясь на первых же буквах. Буквы расплываются, горло горит, а глаза слезятся. Витя молится, чтобы прозвучал звонок, ждет разрешения учительницы вернуться на место, но этого не происходит. И ненависть снова заставляет его сжимать кулачки, деформируя доклад, написанный красивым почерком.
— Садись, Лавроненко, — разочарованно тянет учительница, забирая у него доклад. — Три.
— «Три», — сердце бьется в агонии, а глаза застилает красная пелена обид и злости, под аккомпанемент смешков одноклассников и еле заметной, ехидной улыбки Марии Витальевны.
— Га-га-андон! — шипит сзади Толя, тыкая в спину Вити металлической ручкой с часами. Спазм в горле, сжатые кулаки и жгучие слезы, пропитанные ненавистью к себе.
*****
Мама назвала её Аней, но среди дворовой шпаны и одноклассников её звали Стервой и Шалавой. Нет, Анька никогда не любезничала с мальчишками, даже не целовалась ни разу на переменах под темной лестницей. Просто у неё не было отца, как у других, и другим это не нравилось.
Когда Анькину маму назвала шалавой белокурая Кристина, дочка завуча, Анька взбесилась и разбила той нос толстым учебником по истории средних веков. Когда Аня демонстративно отказалась участвовать в постановке простенькой пьески, где должна была играть Кристина, прозвище Стерва стало её новым именем.
— Я не буду играть в этой пьесе, — шипела Анька, когда её вызвали на ковер к завучу.
— Но нам нужна еще одна девочка. Кроме тебя никого нет, — елейно пыталась уговорить её Светлана Тарасовна, забыв о том, как две недели назад выбивала серу из Анькиных ушей за свою дочь.
— Нет, — качала головой Аня, помня о том, что случилось две недели назад.
— Отца на тебя нет, — проворчала тогда Светлана Тарасовна и гадко улыбнулась, когда увидела, как полыхнули глаза Аньки. Но улыбка быстро сошла с лица, когда она увидела, как Аня резко вылетает из кабинета, сжимая в руках сумку с учебниками.
Потом была темная лестница, прохладный, пропитанный школьной пылью сумрак и колючие слезы, которые Анька не хотела никому показывать. Ни Кристине, ни Светлане Тарасовне, ни даже собственной маме. Потому что слезы были злыми и горькими.
Лишь одному Аня могла показать их. Тому, кто носил кличку «Я-я» и был таким же изгоем в классе, как и она. Он единственный не стал над ней смеяться, когда Аню показательно разносили на уроке за разбитый нос дочки завуча. Он единственный протянул ей свой платок, когда Анька давилась ненавистью под темной лестницей. И он единственный ничего не говорил. Совсем ничего.
Даже после того, как Аньку назвал Шалавой Толик. Просто молча сжал учебник в кулачке и резко запустил его в голову задиры. После школы настал черед Аньки отдавать «Я-я» свой платок. Она молча смотрела, как он неуклюже вытирает разбитый нос и кривит опухшие губы, разглядывая порванную рубашку. Но он не плакал. В его глазах застыла та же ненависть, что и у Аньки.
На следующем уроке они сели вместе. Я-я молча протянул Ане свою тетрадь по математике с выполненным домашним заданием, когда увидел, что в её тетради пусто. Она тоже молча подвинула её к себе и быстро все переписала, сделав пару незначительных ошибок, чтобы не подставлять его. А после обеда она тайком положила ему в карман конфету. Не было ненависти, слез и прохладного сумрака под лестницей. Было слабое тепло, понемногу убирающее злобу из детских глаз.
*****
Это в сериалах и кино Юлька, Витя и Аня стали бы лучше, а потом удивили своих обидчиков собственным успехом. Стереотипные изгои. Отчасти так и произошло.
Юля похудела, с отличием закончила художественную школу и уехала из города в другую страну. Я нашел её картины в одном интернет-магазине, и самая дешевая стоила дороже моей иномарки. Там же я наткнулся и на фотографии с её выставки. Юля похорошела, улыбалась идеальной голливудской улыбкой, но в этом блеске было что-то не то. Её взгляд, он был холодным и злым. Он не поменялся спустя двадцать лет. Все та же ненависть и застывшие слезы в уголках глаз.
Когда она приехала навестить родителей, то столкнулась у подъезда с Женькой. Тот обзавелся пивным пузом, лысиной и шрамом под левым глазом. Только увидев Юльку, он разразился знакомым смехом и закричал:
— Ба! Свиноматка!
Юля прошла мимо, словно рядом никого не было. Лишь подняла голову, кивнула мне, увидев в окне, и слабо улыбнулась, когда я кивнул в ответ. Было в её взгляде торжество, потому что она видела какими глазами её пожирал Женька. Видела, каким он стал. Она торжествовала. Холодное и злое торжество. С болью, которая не хотела уходить. Она доказала всем, что может измениться. Только себе не смогла доказать.
Витя с Аней, закончив школу, тихо и незаметно уехали. Я встретил их через те же двадцать лет, в другом городе. Простые люди. Тихие, молчаливые. Но счастливые. В их взгляде не было злости или ненависти. Нет, они не забыли своего детства, школы и того, что произошло. Они просто закрыли эти воспоминания на самом высоком чердаке и никогда к ним не возвращались, игнорируя все, что могло об этом напомнить. У них были новые воспоминания. Свадьба, рождение милой дочурки, совместные путешествия и тихая, уютная жизнь без дерьма и злобы.
Не успехи и встреча с прошлым злом меняют изгоев. Наоборот, они так и остаются изгоями, прячась под красивыми масками, как Юля. Их меняет простое человеческое отношение к ним, как к обычным людям. Убирает злобу и холодный блеск из глаз, заменяя его теплом.