Старик Аслан давно уже живёт на белом свете. Так давно, что ему порой начинает казаться, будто самшитовую рощу, раскинувшуюся сразу за фермой, он помнит ещё молодой. Но деревья и тогда уже были высокими. Это потому, что сам Аслан был маленьким мальчиком и бродил среди этой зловещей красоты, воображая себя отважным воином на вороном коне, который борется со свирепыми чудовищами, тянувшими руки-ветви к его стремени. Он мечом рубит эти руки, а они падают на землю и становятся извивающимися змеями. И он топчет, топчет их конём. Они расползаются, взбираются на деревья, обвивая их мягкие ото мха стволы своими гибкими телами, стремятся вверх, к солнцу. И там, в густой кроне деревьев, вновь становятся его ветвями. Отчего древесный шатёр делается всё гуще и гуще и скоро закроет собою солнце.
А потом он бежал вниз, на ферму, где в проточных прудах-ставках искрилась в ледяной воде форель, подставляя жаркому солнцу свои широкие спины. Форель везде была разной. В одном пруду билась в неистовом желании скорее вырасти и вырваться в настоящую реку радужная форель. Была она совсем чёрная со спины, но постепенно, к бокам, чернота эта пропадала, оставаясь всего лишь тёмными пятнышками ближе к брюху. И светлые бока её на солнце в самом деле казались перламутровыми, словно какой-то великан протёр их бережно и тщательно кусочком радуги, взятой прямо с небес, которые лежали на макушках гор, окружавших долину, где и была форелевая ферма.
В соседнем пруду исступлённо бились такие же рыбины, но гораздо большего размера. Аслан знал от отца, что скоро рабочие будут давить из них драгоценную икру, которая искрится в белоснежных судках, как капли крови, свернувшиеся в тугие шарики. А потом их, «отжатых», перебросят в соседний ставок, чтобы через несколько месяцев, когда рыба вновь отяжелеет от икры, повторить всё снова.
Аслану всегда жаль было этих уставших рыбин. Он садился на корточки у самого краешка бетонного садка и старался заглянуть в глаза каждой рыбине. Иногда ему казалось, что из глаз рыбы вытекали такие же икринки, от которых люди их только что освободили, только совсем прозрачные. И Аслан сам тогда понял, что это огромные рыбины плачут по своим так никогда и не родившимся детям. И свою судьбу тоже оплакивают, потому что через семь лет, когда икра в них станет мельчать и когда её будет становиться всё меньше и меньше, они умрут на сковородке, где-нибудь далеко от Абхазии, может быть, в Тбилиси или даже в самой Москве. Про эти большие города, в которых дома выше гор, ему рассказывал отец.
А в соседнем пруду бестолково суетилась золотая форель. Но суета её была какой-то вялой и беспорядочной, потому что рыбы эти были не настоящими. Не родились они сами в гордой красоте рек абхазских гор — люди их придумали и вывели. И никогда не знали они настоящего хрусталя речной воды, а были просто ярко-жёлтыми и большими. Но всё-таки кровь их радужных предков, наверное, не до конца остановилась в ленивых телах, а потому они знали, что нужно хотеть… Но Чего Хотеть так понять и не успевали за свою короткую и не ими придуманную жизнь. Они знали только, что нужно биться и стараться вырваться. Хотя свободы, той, настоящей, чтобы рассекать сильными телами упругие и белые от пены волны реки, наверное, никогда и не хотели. За это Аслан всегда их жалел и немного презирал. Ему даже казалось, что их жёлтые глаза всегда остаются равнодушными, даже тогда, когда их лишали икры. Они, наверное, не умели плакать… Не плачут те, кто не умеет жить.
А потом уже и рыбины в прудах, и самшитовые деревья перестали ему казаться такими уж большими, потому что Аслан вырос. И рядом с ним встала, держа его за руку, Аша, что на абхазском значит «горькая». И стала его женой.
И был у них свой дом, прямо здесь же, на форелевой ферме, потому что Аслан, вслед за отцом своим, стал работать на ферме, где сам родился и вырос, куда привёл и свою Ашу.
И зазвучал вскоре в их доме, который Аслан сам и построил, детский смех. И появились здесь два его сына и хрупкая, как стебелёк юного самшита, дочка. И берёг их Аслан, словно драгоценные икринки, которые ни за что не должны были пропасть, а вскоре обязательно превратятся в сильных и свободных рыб, которые могут и уплыть по реке жизни в просторное море. Но они с Ашой будут знать, что где-то в мире живут и их дети тоже, а потому будут любить и беречь этот мир.
Но всё это должно случиться ещё не скоро, а потому Аслан просто жил и был счастлив каждый день, когда рано утром уходил на работу, а дети ещё спали. И когда вечером возвращался с фермы, а они, вместе с Ашой, выходили ему навстречу и взмахами рук приветствовали возвращение своего мужа, отца и кормильца, того, кто не даёт угаснуть счастью в их доме…
А потом настал 1992 год. И началась грузино-абхазская война, тринадцать месяцев испепелявшая эту древнюю и прекрасную землю. И один из грузинских снарядов долетел до их форелевой фермы. Но не уничтожил ни одного из прудов, в которых по-прежнему билась золотая и радужная форель.
Он попал прямо в дом Аслана, когда тот отдавливал икру у созревшей рыбы, а Аша с детьми готовилась встретить его, как обычно, вечером, с работы…

… Уже многие годы Аслан живёт один, вспоминая каждую минуту свой дом и тех, кто из него так и не вышел. И все эти года Грузия на своих картах продолжает рисовать Абхазию неотъемлемой своею частью…