Кошачьих детей, как и щенков, принято выбирать по наитию. Интуитивно. Даже не так. Идеальный вариант — как в игре со стулом, на который должна сесть самая ловкая жопка, где стул — будущий хозяин, а жопка… понятно чья жопка.

Поэтому, когда ко мне подошла гнедо-пегая кошка с очень внимательными глазами и высокими худыми ногами и, обнюхав меня, легла у моих коленей, я услышал голос руслановой из германовского «мой друг иван лапшин»: «Ханин… миленький! Возьми меня с собой! Возьми меня с собой… Я здесь помру».

И было отчего возопить: в узкой прихожей, сдавленной стенами, шкафами и старыми предметами быта, скачут: хозяйка, муж хозяйки, сын хозяйки… и трое разноцветных крысят: серенький, черненький и черепаховый. Все девки. В соседней комнате лениво храпит толстый рыжий кастрат. А за дверью, любопытным носом в пол, бьется неизвестный, но ощутимо мускулистый пес.

Я погладил ее между ушами и по спине. Заглянул в глаза. А там человеческая усталость. Господи, написано там, дайте мне отдохнуть, пару жизней дайте — за все те девять, которые по девять.

И длинная худая полоска кожи на животе, с розовыми сосками, едва ли не касающимися пола.

И эти люди хотят оставить одну из дочерей. Знамо зачем: кошка-мать стара и устала, а котята стоят денег. А деньги… деньги… деньги…

Если бы мне сказали: бери что хошь — хоть хозяйку, хоть бульдога в соседнем помещении, я бы не задумываясь взял худую и пеструю, словно линяющую цветом, кошку-мать. Обмотал бы ею шею и грудь, как платком, застегнул куртку — и так, с горячей кошкой на шее, ушел бы в ночь. Где ветра студеные и паровозные гудки вихрятся, словно шерсть у корниш-рексов.