Никто и не ждал, что в Малаховке построят кооперативный дом. Хотя вообще-то там было кому и на что купить не только квартиру, но и всю Малаховку. Быть-то было, но кто ж в этом признался бы?! Догадки одни и подозрения…
Однако жизнь чудесней самых несбыточных фантазий и в 60-х годах, на заре первых ростков кооперативного жилья, Малаховка опять оказалась в авангарде, предъявив человечеству и местным жителям вроде бы унылую и заурядную пятиэтажку хрущебистого типа, на самом деле явившуюся пещерой Лейхтвейса, чудесной, манящей и недоступной.
Население страшно возбудилось, строило нечеловеческие предположения о цене и роскоши будущего строения, притом что при первом же приближении и сравнении с двумя соседними, казенными и при этом похожими как однояйцевые близнецы, унылыми блочными пятиэтажными пятиподъездниками, легко можно было представить ограниченность растущего замка Броуди.
И все же желающих сразу появилось тьма, они бились на смерть во всех околотках, присутствиях, советах и комиссиях, а также на углах, в магазинах, на рынке и даже на кладбище, посколько одно было очевидно с самого начала — на всех точно не хватит.
Я помню, как во время закладки фундамента кооператива хоронили гинеколога Флейшица и весь состав Хевры Кадиша, вместо точного соблюдения обряда погребения, бурно обсуждал, кому теперь достанется квартира, на которую проныра Флейшиц таки успел занести деньги,
но Б-г не фраер и дал ему наконец по рукам!
Старик Гендлин — главный наблюдатель за иудейской моралью и традицией в Малаховке — начал трясти головой еще до молитвы, сокрушаясь, что именно такое аморальное дело, как аборты, за которыми в основном шли к Флейшицу, проложили ему короткую кривую дорожку в Правления кооператива и дали надежду одному из первых войти в новый дом.
Тут Гендлин цепенел, поднимал высоко над головой кривой узловатый палец, и говорил:
«Не смог остановица — нашлось кому его остановить!
И всем стоит ето хорошо запомнить и об себе примеривать, шоб не лечь рядом и с Флейшицом в самий неподходящий момент!»
Страсти кипели весь год, пока дом строился. На этом фоне пару десятков старых друзей и соседей стали навеки врагами, семей десять, державшихся на печальном жилищном вопросе, наконец распались, несколько пройдох срочно женилось, а знаменитая пожилая малаховская проститутка Фира Цикерман впервые вышла замуж за очень старого, но еще рассчитывавшего на кооперативную квартиру провизора Грендера.
В третьем подъезде на первом этаже наконец обрела после многих лет скитаний свой однокомнатный угол и моя тетка, вернувшаяся из лагерей.
Мы активно участвовали в ее устройстве, поэтому держали руку на нитевидном пульсе кооперативного строительства.
По итогам распределения квартир в кооперативе он тут же получил надолго прилипшее название «Тель-Авив у станции».
Ранее не страдавшие особенно на предмет национального неравенства местные жители, тут же усмотрели в этом еврейскую ловкость и умение жить. И хотя заселялись сразу три дома: два поссоветских бесплатных — преимущественно представителями титульной нации, работавшими в местных органах и на Малаховском Экспериментальном Заводе, и только кооперативный, за собственные деньги — в основном местной еврейской интеллигенцией, евреи поняли, что это им дорого обойдется не только с точки зрения стоимости квадратного метра…
Планировка во всех трех домах была одинаково паршивая, потолки низкие, прихожие и кухни крохотные, да и сами квартиры больше походили на скворечники. Поэтому многие, не успев вселиться, уже почувствовали дефицит площади и тупиковость развития семьи. Но собиравшееся в палисаднике для обмена мнениями население усматривало
несомненные преимущества еврейского «Тель-Авива у станции», завидовало ему по-черному, было уверено, что евреи осчастливлены навеки и заживут теперь в пику остальным в хоромах барских, катаясь по залам на велосипедах.
Чтобы знать подробности, у некооперативного населения в кооперативе было два безупречных осведомителя: известная местная @лядь медсестра Зоя, которую пустил к себе в «Тель-Авив у станции» жить профессор Лесотехнического института Зальцер, и одинокая «ничья бабушка» — женщина непонятного возраста и происхождения Дуся.
Было известно только, что Дуся всегда жила в состоятельных еврейских семьях то домоправительницей, то нянькой, то кухаркой, как она сама, поджимая губы, говорила, «горбатилася за грош дырявай на кучарявых». При этом никого не смутило, что нагорбатилась она одна на двухкомнатный кооператив, и, напротив, многие продолжали ее жалеть, повторяя «Несчастная баба, все чужим мужьям стирала да чужим детям носы вытирала, а теперь на старости-то лет одна по двум комнатам мотается…»
Если Зоя была баба беззлобная, легкомысленная и интересовавшаяся в основном личными приключениями местных бонвиванов, которых можно было по пальцам одной руки пересчитать и которых больше Зои контролировала партийная организация и товарищеский суд, то Дуся неусыпно следила за всеми тайными и явными течениями в «Тель-Авиве у станции», соотнося их с общегосударственными и политическими реалиями и потребностями. Дуся по совершенно непонятной причине была вхожа во все еврейские семьи, обсуждала подробно и нелицеприятно их жизнь у них же под носом, явно стучала во все инстанции, но по-прежнему чувствовала себя одним из столпов жизни нового дома.
Благодаря Дусе все знали, кто лежачий, а кто просто ленивый, что к жирному Боре Альтшулеру ходят три репетитора, а толку чуть, что Мина Ошеровна — грязнуля и не моет окна, а Евсей Маркович обжимает племянницу, которая приходит помочь его жене по хозяйству.
Все три дома знали меню и гастрономические предпочтения жителей «Тель-Авива у станции», виды на урожай у них на дачах, перспективы устройства их дочерей и абитуриентов-внуков, регулярность пошивов пальто, протезирования зубов и отдыха в санатории «Красные Камни». При этом выводы дусины под сомнения даже не ставились, поэтому как Дуся кого квалифицировала, так он в глазах малаховского населения и запечатлевался навсегда.
И вдруг молниеносная Шестидневная война раздвинула еврейские горизонты еще шире- аж до Голанских высот.
Первый снаряд выбил из рядов Зойку-@лядь, которая под это дело умудрилась-таки женить на себе профессора Зальцера и он поволок ее в Израиль, предусмотрительно понимая, что там скорее Зойка на клизмах и уколах заработает, чем он — на отсутствующих в пустыне лесах. Народ был, с одной стороны ошеломлен зойкиным предательством, заподозрил в ней гнилые, попахивающие чесноком корешки, но доказать ничего не смог и, с другой стороны, стал радостно дербанить ее внезапно освободившуюся квартиру.
Такой вариант улучшения жилплощади наметил новые перспективы, и теперь каждому еврею сосед-нееврей задавал вопрос, нежно глядя в глаза, когда, мол, стоит ждать рокировок и прочих стратегических бросков.
И тут особую позицию заняла та самая Дуся. Она паковала еврейские чувалы с барахлом, водила каких-то сомнительных типов покупать старье, условно называвшееся «еврейский антиквариат», сама сменила уже второе пальто с чернобуркой и еще пару горжеток отправила в старой наволочке сестре в деревню. Дуся досконально изучила таможенные требования, условия пересылки, правила разрешения на вывоз, и пока хозяйка рыдала, не желая оставлять тут на растерзание дедову библиотеку или бабушкино пианино Блютнер, Дуська трясла казенными подтирками, уличая чиновников в нарушении закона, и добивалась всего, что было отъезжающим необходимо. Кривовато улыбаясь и презрительно щурясь, Дуся презирала суетливых, трусливых и неспособных отстоять свои права евреев, но их официальных держиморд ненавидела еще больше.
Наша соседка Элькина рассказывала, как Дуся стояла, уперев руки в боки в Областном управлении культуры, прикрыв спиной преподавателя духовых инструментов Люберецкой музыкальной школы Пейсахова и его жену, косенькую скрипачку Иду Крабис, и орала:
«Мало крови вы нашей пОпили, мало в погромах нас жизни лишали, так теперь вам еще скрыпку с дудкой золотой добровольно отдать!!!» Не ты, гнида толсто@опая, нас музыке учил, не ты, хрен мордастай, кручочкими ее на листах записал, шоб мы тебе струмент бесценный на поругание забыли! Подписвай на вывоз, а то сам до границы понесешь!" И хрен мордастый, видя в Дусе социально близкий и понятный элемент, таки подписывал все нужные подтирки и человек, не веря своему счастью, трясущимися руками паковал своего кормильца.
Дусе многие отъезжающие оставили для присмотра и могилы своих покойников, и еще живых стариков и разную живность. Мы любили смотреть из теткиного окна, как Дуся, в огромной шубе невропатолога Клары Эфросман, выводит гулять целую разнокалиберную собачью стаю, а на шее у нее висит радиоприемник Филипс, подаренный отставным моряком Аркашей Сурисом, и, телепаясь за собаками, она выкрикивает новости: «Наших опять обстреляли падлы арабские! Но от них только шум да вонь, а если попадает кто — так наши же инструктора, засранцы! Против своих направляють оружево, своими же изобретенное!»
Люди уезжали и уезжали, Дуська торговала их барахлом, честно приводила в порядок старые могилы и организовывала новые, переписывалась со стариками и подросшими детьми, нашла в Петах-Тыкве Зойку-@лядь, которая похоронила своего профессора и тут же нашла нового, т. е. Дуся держала руку на пульсе планеты. Но чем дольше все продолжалось, тем меньше ей нравились те, кто приходит на смену ее подопечным.
Как-то оказавшись с моей мамой в одной электричке, Дуська до Москвы жаловалась, не закрывая рта: «Какой дом был! Не здря капиртив-то! Не всякого и поселют туда! Какие люди были — по три высших образования на две комнаты! Бывало, час можно было на клетке простоять — ни одного матерного слова из-за двери не услышишь! Даже дралися как порядочные! А дети все — в классы музыкальные ходили, не то что сейчас быдла одна! А евреи-то чай не дураки: на хер им с быдлой жить, да зима по полгода, того гляди под поезд влетишь по скользоте! Они свою хитрость-то не пропили — вот теперя на солнышке у моря и греются, а ты, Ванька-дурак, живи в капертиве, только платить успевай за воду да за газ! Не зря их не любят, @идов-то, это ж надо так устраиваться, как нерусские! Расползлися по солнечным местам, как тараканы, а ты шубу тута их донашвай!»
Тетка моя вскоре умерла, ходить в тот дом нам было уже не к кому, какое-то время мы еще некоторых жильцов и чаще всего — Дуську — встречали на станции да на рынке, а потом и их из виду потеряли. Но года три назад женщина одна приезжала, могилы своих стариков поправить. Из Канады. Так говорит — там Дуська теперь. У кого-то из Малаховки живет, по хозяйству помогает, хотя что уж она там может под сто лет помогать?! Но живет. Хотя очень не нравится ей. Скучно, говорит. Далеко все друг от друга и двери закрыты. Не то что в «Тель-Авиве у станции».