Кто из читателей не знает «Мурку», «Таганку» или «Цыпленка жареного»? Эти и им подобные песни — часть нашего культурного кода. Долгое время, обретаясь в глухом подполье, они, тем не менее, оставались на слуху. Да и как иначе, если веками важнейшими в русской жизни были слова «тюрьма» и «воля». Сегодня этот песенный жанр благозвучно называют «русским шансоном». Хотя, по мнению многих корифеев жанра, подобное словосочетание — полная нелепица.
Терзая тюремную лиру
Беседуя некогда о корнях русского шансона с автором-исполнителем Сергеем Трофимовым (он же Трофим. — Ред.), мы сошлись во мнении, что корни стоит искать в глубине веков. Там, где вечно гонимые скоморохи голосили былины об удалых и бесшабашных разбойниках. Где, рискуя быть битым плетью, народ распевал песни об атамане Стеньке Разине…
Более зримо контуры данного песенного жанра обозначились ближе ко второй половине XIX века. Тогда появилось огромное количество стихотворений русских поэтов на тему «воля-неволя» (от Пушкина и Лермонтова до Майкова и Григорьева), они были профессионально положены на музыку и сделались популярными песнями: «Не слышно шуму городского», «Узник», «Колодники», «Думы беглеца на Байкале» и т. д. Примерно в то же время большой интерес к преступному миру появился и у писателей. «Записки из мертвого дома» Достоевского, «В мире отверженных» Якубовича, «Сибирь и каторга» Максимова, «Петербургские трущобы» Крестовского, «Каторга» Дорошевича. Причем каждый из этих авторов уделял особое внимание песням арестантов.
Так благодаря профессиональным литераторам каторжанский фольклор начал проникать во все слои общества. Но с больших и малых эстрад до поры до времени не звучал.
Рваный жанр
В начале ХХ века случилось событие, благодаря которому песни «низов» наконец легализовались как жанр. 18 декабря 1902 года в МХТ состоялась премьера пьесы Максима Горького «На дне» в постановке Станиславского и Немировича-Данченко. На сцене блистал звездный состав: Книппер-Чехова (в роли Насти), Качалов (Барон), Москвин (Лука) и сам Станиславский (Сатин). В начале второго акта и в финале пьесы звучала песня «Солнце всходит и заходит», исполнявшаяся на мотив старинной каторжной баллады «Александровский централ».
Успех постановки был невероятный. А образ обаятельного босяка, «без предела и правил», не боящегося ни бога, ни черта, так полюбился публике, что стал появляться и на эстрадных подмостках. Тем более что не требовал ни большого таланта, ни серьезных затрат. Заломленный или надвинутый по самые уши картуз, тельняшка, разодранные штаны, всклокоченные волосы и подобающая физиономия — вот и весь реквизит. Сам жанр прозвали «рваным» — то ли из-за внешнего вида исполнителей, то ли из-за «рвущих душу» песен.
На теме «рванины» взошло немало эстрадных звезд: Максим Сладкий и Женя Лермонтова, Ариадна Горькая и Сергей Сокольский, Катюша Маслова и Юлий Убейко, Федор Бояров и Станислав Сарматов… Их концертные программы именовались незатейливо: «Дети улицы», «Песни улицы», «Песни горя и нищеты». Столь же незатейливы были и тексты. К примеру, Сарматов выходил на сцену и затягивал песню «Да, я босяк»:
Была горька нам зимушка,
Зимой страдали мы.
Вдруг Горький нас Максимушка
Извлек на свет из тьмы…
Подкандальный марш
После революции 1905 года во временно приоткрытую цензурную «форточку» на эстраду хлынули уже подлинные тюремные песни, публикация которых доселе была строго запрещена, а публичное исполнение — преследовалось по закону.
В 1908 году обрусевший швед, музыкант и этнограф Вильгельм Гартевельд (1859—1927), движимый научным любопытством, отправился в экспедицию по Великому Сибирскому Пути. Посетив десятки тюрем и острогов, он записал более сотни каторжных песен. По возвращении швед издал книгу «Песни каторги», а ансамбль московских студентов-энтузиастов наскоро разучил собранный им репертуар. Концерты музыкального коллектива Гартевельда произвели фурор среди столичной публики. Особым успехом пользовался «Подкандальный марш», исполнявшийся под звон кандалов и треск гребенок — авангардистское по тем временам музыкальное решение.
Успех шведа подстегнул других. Не прошло и года, как на театрализованном исполнении тюремных песен специализировались десятки коллективов, представленных всевозможными «хорами каторжников N-ской тюрьмы» или «квартетами сибирских бродяг». Правда, очень быстро социальная тематика репертуара отошла на задний план. Ее вытеснили халтурные поделки под старину. Но, так или иначе, в период с 1906-го по 1914 год только в Москве и Петербурге было выпущено свыше сотни сборников с разбойничьими, нищенскими, каторжными и бродяжьими песнями. Более того, они вошли в репертуар подлинных звезд тогдашней эстрады: Федора Шаляпина, Надежды Плевицкой, Льва Сибирякова, Михаила Вавича, Юрия Морфесси…
Было время НЭПа разгулом и вертепом
В 1916 году журнал «Дивертисментъ» из номера в номер публиковал рекламные анонсы исполнительницы нового, «под-рваного» жанра («Песни улицы») — Анны Степовой. В архивах ныне нетрудно отыскать образчики ее репертуара — незатейливые песенки о проститутках, ворах и хулиганах. Да только насладиться успехом в полной мере Анна Степовая не успела: грянула революция, и субретка, спешно упаковав саквояж, отправилась в эмиграцию, где продолжила исполнять свои уличные зарисовки.
А вот автор большинства ее песен поэт и композитор Николай Тагамлицкий остался. И продолжил творить уже для советской эстрады. Тем паче, что время вскоре наступило подходящее — НЭП. На потребу новым советским «капиталистам», прожигавшим деньги в кабаре и ресторанах, Тагамлицкий с другими собратьями по ремеслу чуть не ежедневно выбрасывали на рынок музыкальные новинки. Первое время цензура смотрела на это дело сквозь пальцы. Частные нотные издательства тысячами штамповали сборники с характерными названиями: «Алеша-ша!», «Ботиночки», «Одесса-мама», «Свадьба Шнеерсона»…
Исполняли эти «вещицы» профессиональные эстрадники, и конкуренция промеж них была нешуточная. К примеру, в Петрограде срывал аплодисменты «Квартет южных песен» Натальи Эфрон. (Той самой, что потом сыграет Фанни Каплан в фильме «Ленин в 1918 году» и этой ролью загубит карьеру актрисы.)
В Москве блистали Н. Загорская, Р. Бабурина, М. Эльстон. Не отставали от поющих барышень и мужчины. Так, с наскока покорил обе столицы одессит Утесов. Некоторые колоритные одесские песенки («Гоп со смыком», «С одесского кичмана») он даже умудрился официально записать на пластинки.
Но и советская власть не дремала. Летом 1924 года Главрепертком уведомил свои местные отделения о запрещении «так называемого „жанра песенок улицы“ Тагамлицкого». «Эту разухабистость, эту, в конце концов, романтику хулиганства, это порождение кабака и кабацкой литературы, — говорилось в документе, — надо изживать и рассматривать эстрадный репертуар с учетом указанной точки зрения».
Несмотря на официальные запреты, песни маргиналов и уголовников какое-то время еще продолжали звучать. Их распевали уличные музыканты, а на базарах продавали рукописные тексты песен — по гривеннику за штуку. Но потом государство железной рукой загнало «блатняк» в подполье. Отныне даже филологам не рекомендовалось записывать подобные песни в фольклорных экспедициях.
Характерный слоган времен НЭПа: «Пусть содрогнутся Европа и Азия, когда гуляет наша буржуАзия!»
Характерный слоган времен НЭПа: «Пусть содрогнутся Европа и Азия, когда гуляет наша буржуАзия!»
Голоса из подполья
Песня ушла туда, откуда пришла — в тюрьмы и в лагеря. И… невольно сделалась своеобразной формой протеста: в массовом сознании сидельцы (как уголовники, так и политические) представлялись, по сути, единственной реальной силой, противостоящей тоталитарному государству.
После смерти Сталина тысячи людей возвращались к родным местам из лагерей и принесли на городские кухни блатные песни, которые тотчас подхватили интеллигенция и богема. Отсюда ведет отсчет массовое развитие бардовской песни (с «блатных» стилизаций начал песенную карьеру и Владимир Высоцкий). Тогда же на привезенных из поверженной Германии трофейных машинках для изготовления пластинок «на ребрах» активные граждане взялись тайно записывать «запрещенку» на самодельные носители. Ну, а с появлением в СССР магнитофонов возникла настоящая подпольная эстрада.
По всему Союзу разлетались километры пленок с записями Кости Беляева, Саши Комара, Владимира Шандрикова, братьев Жемчужных, Алика Фарбера и других неведомых «одесситов». Но главной звездой андеграунда стал ленинградец Аркадий Северный. Его так и называли — Король блатной песни. Добавила популярности жанру и третья волна эмиграции — «Мурка», «Таганка» и иже с ними впервые оказались записаны «нашими бывшими». Причем в профессиональных студиях и с оркестрами.
В тюрьме всем места хватит
Когда железный занавес пал и жанр перестал быть запрещенным, старый добрый «блатняк», чутка поработав над имиджем, переименовался в «русский шансон». Получилось строго по Маяковскому:
Он был монтером Ваней,
но в духе парижан
Себе присвоил званье —
электротехник Жан…
Ныне целая группа лиц претендует на лавры создателя благозвучного термина «русский шансон». Однако никто из них велосипеда не изобретал. А само название есть ни что иное, как исковерканный перевод с изданных в Париже пластинок эмигрантов первой волны. Где на этикетках писали «chanson russe».
Выйдя из подполья, обретя собственные радио, телевидение и прессу, русский шансон стал частью шоу-бизнеса, превратившись в музыкальное квазинаправление. Вместившее в себя и бардов, и дворовую лирику, и ресторанную песню, и ретроэстраду, и «каторжанские» баллады. Но в народе, невзирая на все попытки превратить музыкального «хулигана» в благородного «джентльмена», русский шансон по-прежнему ассоциируется с песней преступного мира. Вот потому-то и не приемлют многие корифеи жанра сам термин. Ну да к чему споры о названии, если остается главное — суть. А она заключается в том, что песни эти будут звучать еще долго. «Русская песня», по Максиму Горькому, «есть русская история». А в России, как гласит старинная народная поговорка, «тюрьма, что могила — всем места хватит»