Еврейская община Ташкента опубликовала потрясающий документ Холокоста: письмо майора Красной Армии Фёдора Трофимова своей жене Зельде Михлиной в Ташкент из Эстонии в октябре 1944 года о том, что он там увидел.
«Здравствуйте мои дорогие и любимые мама, Зельдочка, Стэрочка, Басшева, Аня, Лея, Зина, Сеня. Родные мои, со мной случилось из ряда вон выходящее событие, перевернувшее меня всего, я не могу молчать, я должен кричать на весь мир и в первую очередь для многострадального еврейского народа, с которым я счастливо и радостно породнился через Зельду, через Вас; породнился прочно, крепко — навек.
Слушайте мой бесхитростный рассказ, который я пишу с болью при воспоминании о увиденном, об услышанном. Война вообще есть война со всеми её атрибутами разрушения и уничтожения. Я видел раньше трупы своих и немецких солдат, был в „переплётах“ под бомбёжкой ночью, многое кое-чего испытал, чего не забуду я долго, но то, что я увидел в третий день праздника „кущей“ — 5 октября 1944, этого я не забуду никогда.
Это было страшное, это был кошмар. Это была не война, а уничтожение невинных евреев в „знаменитом“ немецком лагере „Клоога“, в 48 километрах к западу от города Таллин, немецкими извергами СС, в день своего отступления 19 сентября 1944.
Я много слышал от посетивших этот лагерь товарищей и читал в газетах. Я решил съездить туда с товарищами боевыми и посмотреть самому этот кошмар и ужас. По моему предложению и инициативе, мы взяли отобрали 15 лучших лётчиков и штурманов из одного нашего гвардейского полка пикирующих бомбардировщиков, я сам возглавил эту группу и поехали на автомашине 5 октября в лагерь смерти „Клоога“. Дорога всё время идёт лесом, наконец глухой полустанок ж-дороги и недалеко ворота лагеря с огромной вывеской „О. Т. Бетрибен Клоога“, что значит в переводе „организация Тодта. Производственное отделение Клоога“.
Здесь был лагерь заключённых евреев, свыше 2000 человек, медленно умиравших на каторжной работе, на лесопилке, на строительстве, на дороге, на производственном комбинате пошивочном, сапожном и др. Среди евреев было несколько поляков и эстонцев, особо провинившихся политических „преступников“; дезертиров и т. д., около 100 чел., все остальные Ковенские и, особенно много, Виленские евреи.
Нам в лагере встретился один виленский еврей доктор Бершанский, который поведал нам страшный рассказ. Всех евреев в 1941 в Вильно собрали в „гетто“. Несколько кварталов в городе оцепили всё колючей проволокой и загнали туда всех евреев. От болезней и голода люди начали массой умирать. Затем потребовалась рабочая сила на востоке, и немцы погнали евреев, стариков.
Старух, детей, мужчин. Здоровых и больных на строительство дорог и оборонительных сооружений немцев. Одна из партий попала в Эстонию, в Клоогу, в этот лагерь. Началась каторга, с ежедневными издевательствами и мучениями, с изощрёнными пытками и унижениями.
За малейшую провинность или невыполнение нормы били палками, били резиновым кнутом, в середине которого была стальная проволока. Сохранился станок, в который клали евреев, вроде изогнутого кривого стола, и жестоко били по 25 и 50 ударов, больше человек не выдерживал и умирал. Многие от ужасов сошли с ума, их отравили. Работали с 4 часов утра до 12 ночи, на утренних и вечерних перекличках побои по поводу и без повода.
Кормили так: 125 грамм эрзац хлеба наполовину с древесными опилками, в обед 1 литр бурды, в которой плавает 20 грамм испорченной крупы, на ужин 1 литр бурды уже с 5 граммами крупы. Понятно, что люди падали с ног, их забивали насмерть, остальные через силу тянули каторжную лямку.
18 сентября в лагерь прибыла новая особая зондеркоманда СС, всем заключённым объявили, что завтра будет эвакуация на пароходах в Германию потому, что наступают русские. Утром 19 сентября, как всегда обычно в 4 часа всех построили и сказали, что нужно отобрать 200 самых сильных и здоровых человек, собрать дрова для отправки на пароход. Никто пока ничего не знал, никто не догадывался о замыслах, но чувствовалось что-то необычайно зловещее.
200 отобранных человек ушли в лес за дровами, остальные на работу свою обычную не пошли, всех загнали в помещения. Эти 200 человек, не зная для чего, натаскали много дров, длинных поленьев метра по три в длину. Затем немцы приказали наложить слой дров, положили лицом вниз на дрова их и расстреляли в упор, кого, конечно насмерть, кого ранили, затем привели новую партию, приказали им положить дрова на этих мёртвых и раненых и затем опять лечь лицом вниз и расстреляли опять всех.
И вот такие штабеля дров и людей устроили высотой на 3 метра, в середине каждого штабеля с немецкой аккуратностью устроили трубы- пустоты для лучшей тяги и подожгли эти полуживые штабеля людей и дров, предварительно облив бензином эти штабеля, чтобы лучше горели. Раненые и недобитые мученики горели живьём, напрасно пытаясь вылезти из-под тяжести трупов и дров.
Всё это творилось на глазах живых людей, очередной партии жертв, ожидавших своей участи. Итак, партия за партией началось уничтожение и сжигание людей. Когда начались выстрелы и загорелись костры, в лагере все поняли, что их ожидает. Началась паника. Некоторые пытались бежать из бараков, но бесполезно — их настигали пули. Обезумевшие люди начали пытаться спасаться.
Часть людей бросились на чердаки, на самый верх, спрятались на брёвнах, на перекладинах. Часть залезла в помойные ямы, часть опустилась по шею в жижу уборных. Но в помойки и уборные всем не залезть, не спрячешься, народу много. Часть обезумевших от страха людей наделала петли из ремней и верёвок, желая лучше задушиться, чем сгореть недобитыми на огне. Так немцы вытаскивали их из петли не давая погибнуть им столь „лёгкой“ смертью, волоча полумёртвых от страха людей на общий костёр.
Затем кончились заготовленные дрова, да и палачам самим надоело заниматься этим „трудоёмким“ уничтожением людей, они, видите ли, устали от такой „работы“ и решили убивать дальше попроще. Загнали толпу обезумевших евреев в один большой деревянный барак, несколько сот человек и подожгли его, облив тоже бензином.
Кто выскакивал из этого живого костра, тех расстреливали и опять бросали внутрь барака в огонь. Под конец и это им надоело и остатки людей лагеря они добивали и достреливали в помещениях, вытаскивая их из разных уголков, из-под нар итд. Наконец, всё к вечеру стихло. Немцы покинули лагерь. Наступила страшная тишина после уничтожения двух с лишним тысяч человек.
В уборных, в помойках, на чердаке, чудом спаслось около 80 человек евреев. Все остальные погибли. Немцы конечно всех бы нашли и уничтожили, если бы не торопились бежать от нас. Недалеко находившийся, в 5−6 километрах лагерь русских заключённых немцы так и не успели уничтожить. Спаслись от верной смерти ок. 3000 человек.
И вот, дорогие мои родные, мне пришлось всё это увидеть своими собственными глазами и услышать собственными ушами от чудом спасшихся евреев о всех этих ужасах. Ожидали приезд членов Чрезвычайной Государственной комиссии и английских и американских журналистов, поэтому ничего не трогали и трупов не убирали. То, что видел, умру — не забуду!
В бараке груды пуха и пера, крови буквально по колена, и откуда в человеке столько крови берётся. Видел петли, из которых вытаскивали, не давая задушиться евреям. Сколько трупов у барака! Женщины, мужчины, дети; многие обнажены. Рты, носы, глаза — полны червей. От движения червей во рту щёки трупов шевелятся как у живых. Вот лежат несколько мальчиков и девочек лет 10−13.
Вот лежит олицетворение материнской любви — мать, расстрелянная с ребёнком грудным. Спасшийся от смерти еврей-доктор, наш провожатый, говорит, что ребёнку 1 месяц. Негодяи очередью из автомата прострочили мать и заодно убили малютку. Вот где сила материнской любви, даже перед смертью она не выпустила из своих объятий ребёнка, убитая, она всё прижимает его!
Немного дальше лежит убитая мать, немного обуглившаяся, их вынесли обнятыми из сгоревшего барака вместе с ребёнком лет 12, не поймёшь мальчик это или девочка, всё обуглилось. Вот лежат груды остатков человеческих тел, ног, рук, голов, всё обуглилось. В самом бараке, на полу, трупы так перегорели, что остались только мелкие остатки костей и пепла.
Самое страшное зрелище, это на кострах; часть костров сгорела, часть подгорела, есть штабель, который огонь не тронул. Так что трупы в самых разных видах и позах и частях тела, и сгоревшие, и полуобгоревшие, и нетронутые огнём. И таких вот трупов и остатков трупов — свыше 2000. Нет, товарищи невозможно, нельзя всё описать и рассказать. Надо самому посмотреть это своими глазами и только тогда поймёшь, что такое фашизм.
Только тогда вместе со мной крикнешь — Будь проклят фашизм и пусть будет проклят весь немецкий народ, выдумавший этот кошмар человечества. Будьте прокляты вы — немецкие матери, породившие этих бешеных зверей.
Пусть будут прокляты все предки и потомки этих людоедов! Пусть кровь этих всех мучеников падёт не только на вас, но и на головы всех детей ваших, вплоть до седьмого поколения! Месть! Месть! Беспощадная месть! Пусть помутнеет мой разум, если я забуду этот кошмар! Пусть отсохнет моя рука, если она дрогнет и пожалеет врага!
Пусть лучше перестанет биться моё сердце, чем оно окажет пощаду и милость врагу! Пусть меня проклянут мои дети и тень отца и матери моей, если я оскверню себя нарушением этой священной клятвы. Я клянусь отомстить за кровь и муки моего народа, за кровь и муки многострадального еврейского народа, за всё человечество!
Поздняя ночь; три часа, я сам обессилел от такого тяжёлого письма, устал. Лягу спать — завтра допишу, больше не могу, расстроился.
Утро. Продолжаю. Илья Эренбург на антифашистском еврейском митинге сказал — „я горжусь, что моя мать Ханна“. Я тоже скажу, что я горжусь, что моя жена Зельда, моя мать Геня Янкелевна, что у меня сын Абрам. Я искренне горжусь родством с семьёй честных тружеников Михлиных. Это наполняет мою жизнь особой радостью, особым содержанием. За слёзы, муки и страдания моего народа и еврейского в первую очередь, испившего всю чашу страданий до дна — я готов на всё, готов и, если надо, отдам с пользой для народа и Родины всю свою кровь и свою жизнь.
С тяжёлым чувством покидал я „Клоогу“. Разложившиеся трупы страшно пахнут. Пригнали партию пленных фрицев, которые своими руками убирают эти страшные остатки людей. …
С каким омерзением смотришь на этих гадов, недавно захваченных в боях. Один морской полковник — капитан 1 ранга, прибывший, как и мы посмотреть „Клоогу“, не вытерпел и дал сердцу немного воли. Партия пленных людоедов копала братскую могилу для погибших, он позвал одного гада и спрашивает: „Это ваша работа?“ — показывая на груды изуродованных и сожженных тел мучеников евреев. „Нейн, нейн, СС, СС, Гитлер капут“, — задрожав, ответил людоед. Капитан размахнулся и изо всей силы как даст ему по морде, так он сразу упал на дно ямы свежевырытой и что-то заскулил. Капитан с омерзением плюнул на него и пошёл дальше. У каждого из нас клокотало в груди от гнева. С каким бы удовольствием каждый из нас засыпал бы его гада живого землёй.
Нет, неверно говорится в знаменитом стихотворении про немцев „Убей его!“ Убить немца — это его счастье. Зачем его убивать. Их надо медленно медленно душить; подушить, затем отпустить, пусть отдохнёт, взглянет на плоды рук своих соотечественников и опять начать его душить, медленно, хладнокровно, сладострастно, как садисты. Я больше не могу, я готов перегрызть горло зубами сотне этих человекоподобных. Меня душит месть! Меня до сих пор преследуют не отмщённые тени наших мучеников. А вспомнить муки Ленинграда!
Перед отъездом из лагеря мы все собрались, и лётчики-гвардейцы поклялись не забыть, не простить, рассчитаться сполна за всё с этими голубоглазыми обанкротившимися „победителями вселенной“, с этой „нацией господ“, пытавшимися победить Великий Советский Народ. Я снялся на фоне вывески, у главного входа в лагерь смерти „Клоога“ сначала с группой наших лётчиков, затем с группой смертников, оставшихся чудом в живых Виленских евреев и евреек.
Рядом со мной снялся уважаемый ими всеми их верховод инженер Ратнер из Вильно, доктор куда-то ушёл и не смог сняться с нами, он будет конечно об этом жалеть. Со всеми этими живыми мучениками, испытавшими на своей шкуре ужасы „Клооги“, я прямо сблизился и сошёлся.
Когда они узнали, что у меня жена Зельда и сын Абрам, они меня не знали, куда посадить и что дать на память. Принесли и дали мне на память две духовные книги погибших евреев — Тору и Сидур и все их исписали на память о нашей встрече, об ужасах „Клооги“. Эти трогательные написанные слова на еврейском языке вы прочтёте в этих книгах, которые я посылаю Вам — маме и Зельде.
Посылаю Вам также фотографии и документы погибших ужасной смертью студентов, студенток, беременных женщин, грудных детей, инженеров, врачей, служащих и т. д. Один из них в белой рубашке, мне почему-то кажется похож на Исака. А одна виленская еврейка, написавшая несколько строк на память в книгу, как две капли воды похожа на нашу Аню в молодости. Как только будут готовы фотографии, на которых мы снялись в „Клооге“, я тоже обязательно вышлю их Вам на память. Не знаю только, что делать с талесом.
Мне евреи, мои новые знакомые дали на память хороший виленский талес. Почта его не принимает к пересылке, я хотел подарить его отцу Исака. Ну ладно, жив-здоров буду, приеду и привезу его сам. Как тепло и трогательно мы расстались с этими бедными евреями, познавшими все ужасы и кошмары „Клооги“. Все просили заехать к ним в гости в Вильно, давали адреса, взяли мой ташкентский адрес. Они скоро отправятся по домам, в освобождённые Красной Армией родные места. Как много их приехало сюда и как мало их возвращается обратно…
Ну вот и вся моя краткая повесть об одном эпизоде на войне, об ужасе фашизма. Мне остаётся только добавить, что лётчики-гвардейцы на следующий же день сдержали свою клятву о мести. Полетели на острова Эзель и Даго и уничтожили до 7 морских судов и кораблей противника, потопив несколько сот палачей-людоедов. Вот и всё. Конец.
Сегодня-завтра очищаем от фашистов последний крупный остров Эзель- Саарема и двигаться будем всё дальше и дальше на Запад, всё ближе и ближе к заветной цели, к логову раненого немецкого бешеного зверя. Смерть проклятым убийцам!
Любимые мои и родные, простите за длинное и, может быть, сумбурное письмо. Это письмо писали мой гнев и моя возмущённая совесть. Может быть и не складно, но правдиво. Приеду, встретимся, расскажу подробней и может быть лучше. А сейчас не до этого! Желаю Вам всем здоровья, счастья.
Теперь, видно, уж скоро настанет наша радостная встреча! А пока крепитесь, работайте и не забывайте своего защитника и мстителя — своего Федю. Крепко обнимаю всех и целую, любящий Вас — Ваш Федя. До свидания!»