Снегом земля
стыдливо укрылась,
уснула,
разинув пасть.
Устала земля,
дождями умылась
и завалилась спать.

Солнце даже замёрзло, глупое,
люди —
по у’ши в шарфах;
ходят, пар выдыхают, сутулые,
улыбки оставив далеко в шкафах.

Мороз на Петербург опустился
и город сковал в замок,
мороз на Петербург опустился,
будто терновый венок.

Я тоже свой крест пру
и чуть позже, на том холме,
за руки жилистые меня распнут
и пику под рёбра мне!

Я буду висеть там и сохнуть,
смотреть на огни вдалеке,
а вы не троньте —
дайте мне сдохнуть,
а я явлюсь к вам во сне.

Смотрите!
Опять за Варавву орут!
А мне, на мою Голгофу,
даже птицы гвозди несут,
чтоб я поскорее сдох бы!

Я сдохну.
Ничего не будет.
Небеса — пустой разговор.
И меня никто не разбудит,
а мой труп швырнут за забор.

А мне — ни к чему!
Я сам летописец.
Я каждую букву в гранит вбиваю
и каждую малую впадину буквину,
как кастет свинцом заливаю.