Среди тех, кто танцует взахлёб, молодея, виясь и кружа,
я топчусь перед вывеской «стоп», холодея, двоясь и дрожа.
Реже под ноги глядя, чем вверх, нахожу, что черна высота
и охота начнется в четверг. Или даже уже начата.
Но всех не догонят. Догонят не всех.
Всего не отнимут. Отнимут не всё.
Не вполне поворотлив собой утерявший стрелецкую прыть
зверобой с рассеченной губой, обещавший меня пережить.
Девяносто навряд ли ему, но не меньше восьмидесяти.
И грозится, по-видимому, он скорее для видимости.
А сам — не сумеет. Сумеет не сам.
Мне он не опасен. Опасен не он.
Ты не едешь в Америку, нет. Я не еду в Америку, да.
И отшельник не хочет в Тибет. И никто вообще никуда
не летит, не велит лихачу: ну-ка, ну-ка, во Внуково мне!
Персонально куда-то лечу. И плачу, натурально, вдвойне.
Бог даст, не настигнут. Не схватят, авось.
А там — будь что будет. Что будет, то будь.
Кабы это бы… это бы вот… чтобы, то есть, не вывеска «стоп»,
то есть, даже не наоборот, а вот это… ну как его… чтоб…
Если, выгнувшись, явит лихач огнедышащих три головы, —
чтобы прыгало сердце и вскачь. Либо вовсе не прыгало бы…
Но так не бывает. Бывает не так.
Замрёт ретивое — и не отомрёт.
Среди тех, кто не ест и не спит, соревнуясь, дымясь и шипя,
я слабею, как в озере кит, повинуясь, томясь, но терпя.
И как только всеобщее «за» превратится в зловещее «чу»,
я отважно закрою глаза — и со всей прямотою смолчу…
Что взять с запасного! Какой с него спрос?
Как мог — так и прожил. А много ль он мог?
Подо льдом исчезает залив. Сиротеет солёная верфь.
Над торосами небо, как взрыв, и заря, как зелёная ветвь.
Санта-Клаус трясётся в санях, сувениры бренчат в багаже.
И охота начнется на днях. Или даже в разгаре уже.
Но всех не догонят. Догонят не всех.
Всего не отнимут. Отнимут не всё.