«Я ПЕРЕСТАЛ ЗЛИТЬСЯ И НАЧАЛ ГРУСТИТЬ»

Мне выпало счастье бывать у Филатова, спрашивать его и слушать. Это не было интервью в собственном смысле, хотя и печаталось потом как интервью. Он разговаривал, чтобы прояснить какие-то вещи самому себе, так мне казалось. Я привожу здесь неопубликованные отрывки из его монологов — без своих вопросов, без повода, так, как он говорил. Почти про себя

— Самое страшное, когда болел, было, знаешь, что? Беспомощность в глазах у матери: когда она возила меня, сорокапятилетнего, в коляске. В инвалидном кресле. Как в детстве. Я не имел права раскисать просто потому, что всю жизнь, грубо говоря, выделывался. А выпендрежа было много — романтические роли, эффектные поступки, горделивые позы… Ну, и приходилось соответствовать. Самое правильное отношение к смерти я видел, наверное, у Кайдановского. Этого человека понять было невозможно — я знал людей высочайшего интеллекта, которые честно признавались, что его фильмы для них слишком сложны. А при этом он не имел никакого образования, кроме актерского, читал страшно много и бессистемно… И в быту мог быть необыкновенно груб и резок и ничего не боялся. Я видел его в ситуации, которая мне на всю жизнь запомнилась: шли по Марьиной Роще — он, я и Слава Галкин. Навстречу какое-то бандитье, которого тогда ходило множество. Я умел примерно различать, кто пристает всерьез, а кто задирается и трусит. Это были ребята серьезные. Один из них обиделся, что мы отвечаем довольно резко, и выхватил сразу два ножа — по лезвию в каждой руке. Кайдановский подошел и схватился за лезвия. Кровь потекла. Те поняли, на кого напоролись, и пошли прочь — с ленцой, нагло, но видно было, как он их перепугал. Вот эта готовность превысить чужую агрессию, перебить ее всегда в нем была. Как-то мы оба лежали в больнице, я зашел к нему и предложил сняться в «Чтобы помнили» — рассказать про общего друга. «Ну вот, — сказал он, — два полутрупа сделают программу о целом…» Это не было бравадой, нет. Это было четкое понимание, что смерти не надо придавать слишком серьезного значения. Тем более что все равно ничто с нею кончиться не может. Если этот мир, видимый нами, и есть все, что нам дано, тогда феномен искусства совершенно непонятен. Ведь откуда-то оно берет свои чудеса? Значит, другая реальность есть, обязана быть. Без нее мир не то чтобы бессмыслен, но недостаточен.

…Почему я называю актеров «сукиными детьми»? Потому что они и есть сукины дети, не стоит идеализировать профессию. Я искренне считаю, что актеру не надо быть слишком умным. Это мешало многим. Не мне, я-то как раз никогда не думал, что слишком умен… Осознание «я не гений» пришло лет в семнадцать, за эту трезвую самооценку я сам себе благодарен, даром что стихи на эту тему написаны двадцать лет спустя. Так вот актеру не обязателен ум; актеру нужно чутье и импровизационный дар… которого у всех на Таганке было хоть отбавляй. Беспрерывно хохмили, устраивали какие-то розыгрыши дурацкие. «Гамлет», в котором я играл Лаэрта, всем страшно надоел. Мы много его играли, спектакль трудный, хотелось как-то развеселиться. Однажды придумали с Дыховичным целый монолог для эпизодического солдатика, который должен вручить письмо, — у него всего одна реплика в пьесе: «От Гамлета. Для вас и королевы». Дыховичный говорил примерно следующее: «От Гамлета. Для вас и королевы. Его какой-то передал матрос, поскольку городок у нас портовый. Бывало, прежде их нигде не встретишь, а нынче, как ни плюнь, везде матрос. И каждый норовит всучить письмишко от Гамлета для вас и королевы». Любимов спрашивает: что за отсебятина?! Мы невинно: «Это мы вставили в перевод Пастернака фрагмент из перевода Лозинского…» Он хмыкнул (думаю, все поняв) и отошел.

…У меня не было никакого духовного переворота, о котором писали, в том числе и ты. Спасибо, конечно, что писали вообще. А то была точка зрения, что я просто сошел с ума. Я просто стал в какой-то момент понимать, что все завернуло не туда, что правильные слова перехвачены неправильными людьми. И первые признаки инсульта я почувствовал, когда смотрел по телевизору расстрел Белого дома. Сидел здесь, в этой комнате, перед включенным телевизором и чувствовал, что происходит вещь безнадежно неправильная, ломающая все… Тогда мне впервые стало трудно говорить, просто шевелить языком. Главной моей проблемой в разговоре всегда была слишком быстрая речь, а тут она замедлилась до полной невнятности. Дальше все это дело ухудшалось, и, когда я был в санатории, приехавшему навестить меня Ярмольнику просто тихо на ухо сказали, чтобы он меня забирал. Иначе я умру тут и испорчу им статистику. Он и забрал меня в Москву, отвез к хорошему врачу, и только тогда выяснилось, что все дело в почках. Но первое ухудшение я почувствовал именно тогда, глядя в этот телевизор.

Это не было раздражением или злостью, нет. Я просто с какого-то момента понял, что злость нас разрушает, а печаль возвышает. И прошло вдруг раздражение на людей, которых я любил, а они что-то делали не так. Я, например, любил всех шестидесятников. Самой небесной из этого поколения мне всегда казалась Белла, я украл в Ашхабаде в библиотеке ее первые книжки и книжки Вознесенского и не жалею. Мне казалось, что они мне нужней, и сейчас так кажется. А на Рождественского я написал довольно злую пародию, но понимаю сейчас, что большим поэтом был и он, что последние стихи его гениальны: «Что-то я делал не так, извините, жил я впервые на этой земле»… Только после смерти Высоцкого я начал понимать, что такое Высоцкий. Я так рыдал на его похоронах, что сам себя не понимал, мы были все-таки не особенно близки… Подошел меня утешить Даль, тогда уже неузнаваемый, желто-зеленый, в джинсах дудочках, которые болтались вокруг страшно исхудавших ног. Стал что-то говорить о том, что надо держаться, ведь мы же остались, надо как-то жить, продолжать свое дело, отстаивать честь ремесла… И я понял вдруг, что и он обречен, и заплакал еще горше. Надо как-то жить с этим чувством общей обреченности, и своей, тогда будешь меньше визжать и вообще начнешь вести себя достойней, и чужой. Я, может быть, поэтому и стал делать «Чтобы помнили». Меня предупреждали, чтобы я не заглядывал туда. Когда снимаешь о чужих болезнях, смертях, срывах, запоях, депрессиях — это как-то проникает в тебя… Но я почувствовал, что надо делать именно это. Чтобы понять, до какой степени все смертны. Чтобы перестать злиться и научиться прощать.

Записал Дмитрий БЫКОВ

Журнал «Огонёк» № 40 от 09.11.2003, стр. 19