Это было на выставке
в Центральном Доме Художника
много лет назад.
Тогда разные художественные галереи
стали выставлять
произведения наших авангардистов:
живопись, скульптуру;
была там одна инсталляция:
на маленьком белом постаменте
стоял старый замызганный таз
из оцинкованной жести —
в таких тазах рачительные домохозяйки
обычно замачивали бельё
перед большой стиркой.
Таз был наполовину заполнен грязной
почерневшей водой;
такую воду
называют талой
и она
каждой весной, собираясь в лужи,
стекает мутными ручьями
по улицам нашего города.
В тазу,
в этой чёрной, грязной воде
плавало три предмета:
морковка (покрытая слоем плесени),
ведро (пластмассовое,
с такими дети ковыряются в песочницах)
и метла (вернее, грубые березовые прутья,
увязанные в пучок).
Зрелище, прямо скажем — так себе…
Было непонятно — зачем это показывать
зажравшейся художественной и
околохудожественной
московской публике.
Я мучительно переживал тогда
вторую,
самую большую
в моей жизни влюбленность.
Разрыв уже состоялся.
Она,
сжалившись и поддавшись
на мои многочисленные уговоры,
решила сходить на эту выставку —
в последний раз
со мной
в ЦДХ.
Я почти не замечал картин,
не видел столпившихся там и тут
посетителей;
я держал её за руку
(мне это —
напоследок! -
было дозволено)
и несказанно радовался этому обстоятельству,
как ребёнок.
Вид оцинкованного таза
с плавающими в нём морковкой,
ведром и метлой
как бы зацепился за край моего сознания и
словно застыл там
раздражающим пятном,
расплывчатым и ничего не говорящим.
Это продолжалось до того момента,
пока не раздался её смех,
радостный и бесцеремонно-громкий:
— Знаешь, как эта фигня называется?
- Нет…
- Прочитай, там на боку написано.
На медной,
чересчур солидной
для такой инсталляции,
табличке
было выбито крупным шрифтом:
ПАМЯТИ СНЕГОВИКА
Больше этим вечером
она
так не смеялась.
На этой выставке.
Со мной.
В последний раз.
А вот имя и фамилию автора
я позабыл,
не запомнилось как-то…
Извиняйте, люди добрые.