Тексты — они, как дети.
Они зарождаются в тебе, вынашиваются тобой и появляются на свет хоть и беспомощными, но уже дорогими и родными.
А потом ты начинаешь их взращивать, нежно приглаживая и ласково причёсывая. Подравнивать и поправлять, когда они спотыкаются… И так, до тех пор, пока — не окрепнут. Пока не нальются должным объёмом, не обретут стройную форму. Лишь тогда, благословив на прощание, ты выпускаешь их на волю.
И с той минуты уже ничего не можешь — ни изменить, ни подкорректировать. Поскольку текст, обретя собственную жизнь, отправляется в самостоятельное плавание.
И вот ты уже вспоминаешь о нём всё реже и реже, как вдруг, в один из ясных или пасмурных дней, тебе приходит фотография, с подписью: «Глянь-ка, не твой ли?».
И ты перестаёшь дышать, всматриваясь в своё чумазое, замаранное чьими-то ремарками, детище.
— Боже, — шепчешь ты, — что ж с тобой сделали? Кто так безвкусно перекроил и переиначил тебя? Кто подрезал, подлатал и пришпандорил тебе эту мерзость?
Ты с полчаса в недоумении разглядываешь новый облик своего чада, понимая, что поменяли ему не только внешность, но и паспортные данные, и теперь в графе родитель, значится уже кто-то другой. И этот кто-то вместо любовно подобранной тобой шапки нахлобучил на твоего ребёнка какое-то дрянное кепи, и теперь твоё дитя сверкает дешёвой фиксой, лузгает «семки» и несёт жутчайшую похабщину.
И тут ты не выдерживаешь. Ты кричишь:
— Бог с ним с тем паспортом! Оставьте мальца себе. Но ради всего святого, удалите ему хотя бы эту мерзкую фиксу, отнимите «семки», верните шапочку — он же хороший, домашний мальчик!
Но всё это, если ты действительно его любишь.
Если же ты любишь себя, то до последнего будешь биться за паспорт.