Дети растут быстро. Особенно девочки. Вот она агукает и тянет лапки. А вот уже копается в твоём кошельке…
От жизни девочки ожидают сюрприза и вечно озабочены вопросом «где?» — будь-то кукла, колечко, шуба или счастливая жизнь.
В своём взрослении они стремительны и неуловимы — отпочковываются довольно быстро, особенно при нежелательном опылении, оставляя отцов в состоянии лёгкого недоумения и обширного инфаркта.

Мальчики — степенней. Они растут плавно, расцветая в густой кроне яркими прыщами, и интересуются вопросами «как?». Как устроена девочка? И как найти ответ на её непростой вопрос «где»?

Вот и мой, обычно молчаливый, сын, за месяц до своего тринадцатилетия, задал свой главный мужской вопрос: «Как?».
— Как? — спросил он. Что, означало: «сколько?». Точнее — насколько широко предполагается празднование его бармицвы.
— Где? — следом за ним полюбопытствовали сёстры юбиляра, подразумевая: «куда? когда? в чём?», и так далее…
— Как где? — удивился я. — В синагоге, разумеется!
— Но, как?!! — снова повторил свой сакраментальный вопрос сынишка. И в разговор вступила его мать.
Такая уж у них тактика — пехота изматывает, танки давят.
Впрочем, начала она, по всем правилам военного искусства — с артобстрела.
— Я чего-то не поняла? — изумлённо выгнув бровь, проговорила жена пугающе тихо. — Мы что, не закажем ресторан…
— А чем тебе плоха синагога? — попытался улыбнуться я. И на меня посыпалось:
— Так, мы что — не позовём родственников?! Не устроим ребёнку праздник?!!
И тут, перекрикивая канонаду, сынишка предложил:
— А, может лучше, заграницу съездим!..
— Заграницу?! — хрустнул я шейными позвонками. — А чем тебе плоха синагога?!!
И супруга детонировала.
— Ну, хорошо-хорошо… — проговорил я, подбирая свои останки. — Заграница, так заграница…
— Так мы полетим?! — обрадовался сын.
— Поскачем! — косясь на всё ещё дымящуюся, ответил я. И, вскочив, поскакал по турфирмам.
***
Так мы в очередной раз оказались в Европе — с её летней сутолокой и бесконечными очередями.

Как любой бывший гражданин некогда Советского Союза, об очередях я знал не понаслышке. Все мои детские воспоминания — один большой калейдоскоп разномастных задов в помятых брюках и сатиновых платьях.
А что ещё мог разглядеть ребёнок в толчее очередей?..
В тех же очередях я усвоил и основное правило, гласившее, что глагол: «жить» равнозначен глаголу «ждать».

«Кто не ждёт — ожидает!» — любил повторять мой папа, поскольку в те года ожидали все — кто троллейбуса, кто квартиры, кто польского гарнитура, кто места на кладбище…
Всю эту нехитрую философию я всосал с разливным молоком, квасом и подсолнечным маслом.
— Стой! — командовал мне папа, и мы немедленно вставали. Он — среди голов, я — среди задов.

За чем мы стоим — за баклажанами, чулками или туалетной бумагой — мне было без разницы. Как ребёнок, я ничего из этого не потреблял, но, как член общества, не мог оставаться безучастным. И потому, куда бы мы не шли — в парк, цирк, на карусели — почти всегда наступал такой момент, когда папа, словно от удара вскрикивал: «Смотри, там что-то выкинули!», и мы резко меняли курс.

Зачем подбирать, то, что выкидывают, я тогда не понимал, но канючить было бесполезно. Мне говорили: «Ты что? Это же дефицит!», и волокли.
«Дефицит» было страшным словом, услышав которое, я сразу понимал, что дело моё швах, и сейчас меня неминуемо обступят чужие зады.

Мою ладонь папа не выпускал, определяя сыновье самочувствие периодическими подёргиваниями. Слишком натянутая сцепка означала, что очередь переместила меня куда-то взад. Слишком ослабленная, что я — без сознания.
И в том, и в другом случае, следовал рывок…

Однако за последнюю пару-тройку десятилетий я всё это немного подзабыл. Премудрости стояний в очередях несколько поблекли. Навыки обветшали, инстинкты притупились. Но Европа помогла всё это воскресить, поскольку, как оказалось, рефлексы навсегда не пропадают.
***
А началось всё ещё в нашем местном аэропорту, где скученность была такая, что казалось — отъезжают все: и евреи, и арабы; и религиозные, и светские; и хромые, и ходячие. Не говоря уже о детях. Этих было особенно. На каждую взрослую особь приходится как минимум по два носящихся и беспрестанно орущих малька.

Регистрационных прилавков мы, с сынишкой, насчитали три. А очередей к ним — шесть, так как к каждой стихийно прирастал соразмерный ей аппендикс.

— Не давайте им пройти! Они тут не стояли! — пробиваясь сквозь толпу, орал лысеющий мужчина в клетчатой тенниске. И наглый, но сплочённый придаток делал вид, что его не замечает.
— Запомни, — назидательно говорил я сынишке. — Этот тип называется — активист!
— Он здесь работает?
— Нет, он здесь, как и мы, на отдыхе.
Впрочем, крики активиста не прошли даром. По толпе прокатилась волна возмущения, ибо ничто так не объединяет очередь, как её нарушители.
— Чувствуешь? Чувствуешь? — покачиваясь, говорил я сыну. — Это эманации скандала. Сейчас начнётся…
И действительно. С минуту противостояние протекало молча. Нарушители налегали на тележки, блюстители беззвучно смыкали ряды… А затем нарыв прорвало.
— Вы тут не стояли! — вскипела очередь.
— Кто это не стоял? — огрызнулся аппендикс. — Да мы тут битый час!
И понеслась…
— А мы — два, и вас не видели!
— Это мы вас не видели!
— Так очки себе купите!
— Сами себе купите!
— Чего с ними разговаривать? Выкинуть их и всё!
— А ну-ка попробуйте!
И сразу крики:
— Полиция!.. Полиция!..
И так далее.
Громче всех разорялся клетчатый.
— Слышишь?! — ликовал я. — Вот оно! Вот!..
Сын моего ликования не разделял.
— Да, смотри же ты. Впитывай! Где ещё? Когда?! — демонически хохотал я, и внутри меня всё оживало. Меня переполнял восторг. Я тянул шею и улыбался глупой, блаженной улыбкой…

Скандал, между тем, разрастался, расширяя территорию и вовлекая всё новых членов. И я, отмечая, что у прилавков дело доходит уже до драки, зачарованно тянул:
— Эх, хорошо-то как!
— Плохо! — бормотал мой сынишка. — Очень плохо…
— Много ты понимаешь! — отмахивался я.
— Плохо… Кровь…
— Как? Уже дерутся? — привстал я на цыпочки. — Где кровь? Я что-то пропустил?!
— У меня кровь…
И глянув на сына, я увидел, что он прямой и белый, как соляной столп.
— Что случилось?! Где кровь?!!
— Вот, — протянул он мне свой окровавленный пальчик. — Я расковырял заусеницу…
И, проговорив это, сложился поверх чемодана.

Реанимационные действия проводились мной в туалете. Пробивались туда мы, понятное дело, с боем, расчищая себе дорогу тележкой.
— Как ты её расковырял?! — недоумевал я. — Зачем?!
— Ты сказал — скандал. Я разволновался и…
К тому времени к сынишке уже вернулось сознании, а расковырянный им палец был мной обезврежен и обеззаражен.
— Ладно, идём, не то очередь пропустим.

Однако, очередь мы не пропустили. Как, впрочем, и она нас…
— Вы тут не стояли! — сказала нам очередь.
— Кто не стоял?! — возмутились мы. — Да мы тут битый час!
— А мы — два, и вас не видели!
— Это мы вас не видели!
— Так очки себе купите!
— Сами себе купите!
— Чего с ними разговаривать? Выкинуть их и всё!
— А ну-ка попробуйте!
И сразу крики:
— Полиция!.. Полиция!..
В общем, как я и сказал — рефлексы штука неподавляемая.