О поэзии Бориса Рыжего

…Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем…
Александр Блок, 1921
Я умираю тоже, здравствуй, товарищ Блок…
Борис Рыжий 1997

Я жил как все —
во сне, в кошмаре —
и лучшей доли не желал.
В дублёнке серой на базаре
ботинками не торговал,
но не божественные лики,
а лица урок, продавщиц
давали повод для музы’ки
моей, для шелеста страниц.
Ни славы, милые, ни денег
я не хотел из ваших рук…
Любой собаке — современник,
последней падле — брат и друг.

…Борис Рыжий

Перед тем, как уйти из жизни, Борис Рыжий оставил предсмертную записку. В ней было всего несколько слов: «Я всех любил. Без дураков»

Имя Бориса Рыжего вспыхнуло и погасло на небосклоне поэзии девяностых годов прошлого века в тот момент, когда известность и признание уже стояли, что называется, на пороге. Короткая, неблагополучная судьба, самовольный побег из жизни в момент наступления успеха — сюжет, ставший для поэтов «лихих девяностых» не то что типичным, но — распространённым.

Трагический сюжет ранней смерти талантливого человека неотделим от искусства того времени, это один из магистральных сюжетов литературы той поры и маркер для многих биографий.

Не все выжили в катастрофе крушения большой страны, где родились и впитали в себя идеалы, обесценившиеся в течение считанных месяцев. Не все устояли перед искушениями, перед назойливыми соблазнами, которыми нас буквально пичкали, постепенно разрушая границы дозволенного и недозволенного, стирая различия между добром и злом.

Не каждый оказался способным преодолеть отчаяние, так хорошо знакомое самым тонким, чутким художественным натурам тех лет. Отчаяние не зависело от материального благополучия, социальной устроенности. Настигало спонтанно, и казалось, было разлито в воздухе, как невидимый яд. Въедалось в душу и имело, скорее, метафизическую природу, нежели было спровоцировано конкретными обстоятельствами.

Фигуры преждевременно ушедших из жизни поэтов, музыкантов, художников, и просто — лихих парней, ярких девчонок, персонажей тех лет, олицетворяли собой «героев того времени». Трагический ореол сломанной судьбы привлекал читателей и зрителей, расцвечивался, подкрашивался в средствах массовой информации, вызывал благосклонную реакцию издателей и прочих представителей структур, так или иначе связанных с искусством. На именах безвременно ушедших всегда было легко делать бизнес, это всегда был тренд, хайп, смерть была самой эффективной рекламой для любого, даже далеко не не совершенного, творчества. Если вдуматься в их короткие жизни, то кажется, они сами создавали для себя обстоятельства, выйти из которых, оставаясь живым человеком, было не просто. Но они были властителями умов, как будто кто-то специально устраивал из их смертей шоу, формировал моду на неестественную смерть, саморазрушение, сумасшествие.

Борис Рыжий тонко и точно уловил и отразил атмосферу того шизофренического, по сути, недоброго времени. Увековечил её в поэтической речи, которая порой кажется слишком откровенной, даже грубой. Его стихи как будто беззащитны перед лавиной собственной лексики — порывистой, неровной, импульсивной, где вульгарное забористое словечко запросто может соседствовать с нежным признанием или образом непреходящей красоты — женщиной, цветком, птицей, щемящим родным пейзажем…

В литературе того времени царила смерть. Она формировала романы, рассказы, стихи, исторические исследования. Казалось, тема смерти проникла во все закоулки интеллектуальной деятельности. Как будто в пику времени, пытаясь придать времени и пространству собственного бытия хрупкое равновесие, поэт в каждом стихотворении говорит о любви, но не о той, оранжерейной, герметически замкнутой в личном пространстве счастья или несчастья. Его любовь похожа на черно-белое кино Германа, она помещена в жёсткий, подчас гротескный, контекст эпохи, где букет цветов для любимой женщины запросто совмещается с обрезом в бардачке автомобиля, где от дружбы до вражды — лишь несколько неосторожных слов, от дружеского застолья до драки — всего несколько лишних рюмок. Где жизнь могла оборваться в любой момент — от несчастного случая, от водки, от одиночества, от самоубийства или в результате криминального беспредела.

Этот грубоватый, слегка застенчивый, но умеющий за себя постоять в драке и словесной перепалке, человек обладал большим состраданием и любовью ко всему, что его окружало. В его стихах трудно найти мотивы ненависти или осуждения, презрения или высокомерия, ехидства, сарказма. Только боль и любовь, дружба и верность — до конца. В некотором смысле Борис навсегда остался ребёнком — доверчивым, уязвимым. Не смог стать циником, не был способен на сознательную, расчётливую подлость. Как и положено настоящему поэту.

А тем временем люди вокруг менялись. Кто-то, чувствуя опасные вызовы времени, резко взрослел. Расставался с впитанными с детства «предрассудками» — совестью, жалостью к людям, бескорыстием, моральными запретами, с человечностью, наконец. Те, кто не смог перекроить себя на потребу времени — оставались за бортом благополучия, в нищете, с инфантильной картиной давно изменившегося мира.

Борис Рыжий не прятался от жизни в уютном интерьере благополучной семьи, в которой вырос. Не закрывал глаза при виде чужого горя. Его друзья гибли в уличных драках, спивались, умирали от тоски и наркоты, уезжали навсегда, опускались на дно и взлетали вверх по социальной лестнице. Он одинаково любил и жалел всех, и себя в том числе. Не потому, что был нытиком. Наоборот. Просто не отделял себя от других: ни от бандитов и алкоголиков, ни от успешных дельцов или бедняков, ни от соседей или собратьев по литературному ремеслу. Не считал себя лучше, порядочнее кого-то. Никому не завидовал. Никого не осуждал.

Ему было подвластно редкое нынче искусство — быть и ощущать себя, как все… Но хрупкая, жизнелюбивая, подвижная психика, защищённая бронёй «пацанской» бравады, не смогла приспособиться новой жизни, к агрессивной среде. Срыв был неизбежен. Теперь невозможно понять, когда наступил окончательный слом. Борис не любил откровенничать.

Какова ни была жизнь, она не вытравила из Бориса Рыжего главное: то, что делает его грубоватые стихи притягательными — острую жалость к людям, и любовь к ним. То, без чего ни один стихотворец не может состояться как поэт. Его стихи пронизаны тревожной, сумрачной атмосферой «времени перемен», которое он так и не смог принять и пережить. Поэтическая речь отличается достоверностью живого разговора, исповедальной интонацией, невидимой игрой смыслов, понятной каждому, кто выжил в лихолетье. Именно этим они интересны — документальностью, какой-то горькой, упрямой правдой, и обезоруживающей искренностью.

Может, поэтому современный читатель с такой жадностью вернулся к стихам Бориса Рыжего после большого перерыва. Его стихи желанны, рассыпаны по виртуальным дневникам, тематическим виртуальным сообществам, форумам, они украшают незатейливые рукотворные музыкальные открытки — плейкасты, звучат на концертных сценах, в песнях бардов и рок-н-ролльщиков — на фестивалях и в кухнях, в декламациях известных артистов и простых читателей. Его стихи любят разные люди, независимо от образования или социального слоя. Возможно, в них нет той лакированной безупречности, которая привлекает литературных гурманов. Наоборот, стихам Рыжего присущи, казалось бы, не самые изысканные черты: уличная грубоватость лексикона, бесшабашный, порой даже слегка развязный, тон, хулиганская простота и физически ощутимая, детская брошенность, духовное сиротство, беспризорность. Но в каждом слове этих этих шершавых, ёмких стихов ощущается глубина и неразрывная связь с историей, искусством, жизнью и смертью огромной страны. С русской душой, ранимой, подчас то самолюбивой и гордой, то взваливающей на себя неподъёмную вину за свои и чужие грехи, и саму себя осуждающей за несовершенство всего мира.

В этих пронзительных стихах есть главное: они вызывают доверие.

2.

…Ибо я не надеюсь вернуться…
Т.С. Элиот

Я скажу тебе тихо так, чтоб не услышали львы,
ибо знаю их норов, над обсидианом Невы.
Ибо шпиль-перописец выводит на небе «прощай»,
я скажу тебе нежно, мой ангел, шепну невзначай.
Все темней и темней и страшней и прохладней вокруг.
И туда, где теплей, — скоро статуи двинут на юг.
Потому и скажу, что мы вместе останемся здесь:
вся останешься ты, и твой спутник встревоженный — весь.
Они грузно пройдут, на снегу оставляя следы,
мимо нас навсегда, покидая фасады, сады.
Они жутко пройдут, наши смертные лица презрев.
Снисходительней будь, не к лицу нам, любимая, гнев.
Мы проводим их молча и после не вымолвим слов,
ибо с ними уйдет наше счастье и наша любовь.
Отвернемся, заплачем, махнув им холодной рукой
в Ленинграде — скажу — в Петербурге над черной рекой.
Рыжий. 1994

Неприкаянность маленького человека, с его тихой любовью, нежностью, душой — в холодных, тёмных временах «святых девяностых» получило в творчестве Бориса Рыжего, пожалуй, самое убедительное поэтическое воплощение. Время жуткой разрухи, ощущение катастрофичности бытия, невозвратности какой-то, и неизбывности — в стихах поэта лишено глянцевой ретуши, кокетливости, дешевой романтизации. Всё как есть: гибельно, остро, жестко. Иногда жестоко. Резко, реалистично, как на чёрно-белой фотографии. Предельно искренне. Но— никакой чернухи.

За мягким флёром почти безукоризненной романсовой любовной лирики — осколки огромной страны, где ещё вчера было безопасно, и впереди было будущее. Но вдруг всё дрогнуло, сдвинулось, нелогично, против правил, сошло с места, как страшные каменные львы с почерневшей набережной. Изменились люди и отношения, стали незнакомыми имена улиц, городов, названия книг и вывески на магазинах и кафе… Это петербургское стихотворение — расползающийся шов между безоблачным «вчера», тревожным «сегодня», пугающим «завтра». Написанное на небесах «Адмиралтейской иглой» слово «прощай» — печальное пророчество и прощание с Ленинградом, со счастьем и любовью, со страной, в которую уже не вернуться никогда, как нельзя возвратиться в детство. Впереди — чужой, зловещий, бандитский Петербург, где «черная река» — символ фатального исхода, образ смерти для поэтов.. Тёмная Лета мистического Петербурга. Чёрная речка, где прозвучал роковой выстрел Дантеса. Отражение ужаса мёртвых вод Стикса — в глазах Орфея.

Безысходность и горе этих строк заставляет внутренне содрогнуться. Борису Рыжему было всего 20 лет, когда были написаны эти невероятные, слишком ёмкие, для двадцатилетнего поэта, стихи. Через 6 лет его не станет.

Кому были посвящены эти петербургские строчки? Этого не знает, кажется, никто. Борис Рыжий не был болтлив, и пикантными событиями из личной жизни никогда ни с кем не делился. Впрочем, не так уж и важно… Призрак Элизиума мерещится за этими удивительно зрелыми, горькими и нежными, словами стихов о любви, зыбкая тень Эвридики, потерянной навсегда.

3.
Не надо ничего,
оставьте стол и дом
и осенью, того,
рябину за окном.
Не надо ни хрена —
рябину у окна
оставьте, ну и на
столе стакан вина.
Не надо ни хера,
помимо сигарет,
и чтоб включал с утра
Вертинского сосед.
Пускай о розах, бля,
он мямлит из стены —
я прост, как три рубля,
вы лучше, вы сложны.
Но, право, стол и дом,
рябину, боль в плече,
и память о былом,
и вообще, вобще.
…Борис Рыжий

Борис Рыжий — поэт от Бога. Таких никогда не понимают при жизни — за исключением двух-трех людей. Таких стараются унижать тонко и незаметно. Борис всегда остро чувствовал такие вещи…

Он прожил 26 лет и 8 месяцев. После его смерти было много как искренних, так и фальшивых слез, муссировался диагноз — ах, ведь он пил, он был ходячий суицид…

Думаю, в смерти таких, как Борис Рыжий — есть и заслуга литераторов. Не секрет, что живых поэтов литераторам (в отличие от читателей, которым нечего делить с поэтом) любить трудно, мёртвых — даже выгодно в каком-то смысле. Не помню кто эту мысль высказал… Мысль едкая, но к сожалению, содержит в себе неприятную правду.

Уж кому как не собратьям по перу дано убивать — молчанием, снобизмом, явной или скрытой завистью, выражающейся в тонкой отраве легкого пренебрежения. Даже показным сочувствием, в которое любит рядится скрытое самодовольство или злорадство. Да оно и понятно — премий на всех не хватит, публикаций, спонсоров… Чего там ещё… В общем, всяких лилипутских благ, корочек и значков, говорящих об официальном признании — по эту сторону жизни. Кстати, как правило (есть, есть счастливые исключения!) официально признанные поэты стараются признавать таких же как они, а настоящих поэтов, пророков — среди них очень мало. Практически нет. Живых поэтов — боятся, недолюбливают, и уж вряд ли протянут руку, случись что… Увы, увы, антологии, изданные под властными дирижерскими палочками «маститых» и «официально признанных» говорят об этом. Ну это так, к слову…

С мёртвыми порой тоже не церемонятся. Сколько неприятных мелочей в мемуарах и прочих эпистолярных жанрах! Частенько такие воспоминания приправлены плохо скрытым сарказмом, насмешкой. Некоторые передачи буквально прошиты смесью показного сочувствия и плохо скрываемого веселья. Иногда сразу и не разберёшь, то ли отпраздновать кончину человека собрались, то ли это просто повод встретиться, публично поделиться друг с другом воспоминаниями о себе.

После смерти Бориса Рыжего один довольно успешный старший «собрат» написал воспоминания. Обозначил причастность к этой трагической, короткой чужой жизни. Имен называть не хочется. Ни к чему это. Мне показалось, что в них, в этих странных, искаженных личными пристрастиями и неприятиями, хотя внешне «доброжелательных» воспоминаниях «о себе» в первую очередь, а уж потом «о Боре» — сквозила тайная нелюбовь. Стремление обелить себя, слегка очерняя — невзначай, так, походу — того, кто послужил поводом для написания этих мемуаров. Как-то сверху вниз, слегка покровительственно, что ли… К слову, сам Борис очень любил и высоко ценил автора этих странных воспоминаний…

4.
Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.
Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.
Не в плане не лишённой красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили на мраморе и розы.
На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой.
Пластполимер пускай свистит протяжно.
И женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.
…Борис Рыжий

Борис Рыжий в одном из стихотворений с горькой иронией назвал как-то себя и своих друзей «земной швалью» и «первыми солдатами перестройки. Павшими солдатами. Он сообщил об этом просто и иронично, без пафоса и драматизма. Просто зафиксировал факт. И назвал вещи своими именами.

Теперь нам знакомы виртуозные западные политтехнологии. Теперь-то мы умные, знаем, что все эти сценарии рассчитаны на недалёких, но тонкослёзых, сентиментальных обывателей, готовых умиляться или горевать по щелчку пальцев невидимого режиссёра, и чьи сердца «требуют перемен», «цивилизованной жизни по западным стандартам», всеобщего равенства, фантастического благосостояния, причём немедленно, без трудовых затрат и умственных усилий.

Но тогда мало кто понимал, что происходит на самом деле. Весь этот цирк принимали за чистую монету. Позволяли играть на нервах, подыгрывали эмоционально. И лишь немногие чувствовали, что вместе с переменами пришла беда.

В то время многие поэты уходили от лобового столкновения с реальностью в собственных стихах.

Одни оплакивали погубленную навсегда, как тогда казалось, страну, отказываясь верить в катастрофу и отворачиваясь от наступившей «свободы», от реальности, как от скверны.

Другие уехали в «цивилизованный мир», и отражали «ужасную российскую действительность» издалека, не имея понятия о том, в чём же она, собственно, теперь состоит.

Третьи ринулись воплощать невесть откуда свалившуюся «историческую правду», очернявшую всё и вся, что когда-либо происходило на нашей земле, не стесняясь в выражениях, усердствуя в обличительном пафосе, не проверяя, не отличая реальную историю от фальсифицированной, в погоне за пресловутой актуальностью нещадно перемешивая грешное с праведным.

Кто-то погрузился в эстетику, философию, историю, религию, замкнулся в «башенке из слоновой кости» — маленькой, да своей.

Кто-то ударился в замысловатый постмодернизм или мозгодробительный авангард, где образы реального мира были настолько искажены и зашифрованы, что становились неузнаваемыми, недоступными для моментального понимания и более-менее внятной идентификации.

Кто-то окунулся в миры готики, мистики, фэнтези, экзотики, эротики, а то и вообще предался коммерческой творческой деятельности, и там уж было точно не до жизненной правды.

К стихам Бориса Рыжего можно относиться по-разному. Любить, не любить их. Но суть в том, что они навсегда останутся художественно убедительным, реалистичным, документальным памятником страшной эпохе перестройки, за которой последовала цветная революция. Правда о том времени чётко отразилась в стихах поэта, без нытья, слезливости, без романтического флёра и ретуши. Как есть…

Стихи Бориса Рыжего. Горькие, «слишком тяжелые», как принято говорить некоторыми литераторами. Как будто в поэзии эта искренняя тяжесть является чем-то предосудительным. Может, такие стихи и нужны в первую очередь — чтобы душа не глохла, память не отказывала, сердце шерстью не покрывалось от сытой и благополучной жизни, которая — без греха, без сучка и задоринки. Стихи, где хранятся его жизнь и смерть, его потерянная, любимая им бесконечно, страна. Его любовь, громадное терпение и благодарность — по отношению к тем, кто так и не смог услышать его, пока он был живым.

Благодарю за всё. За тишину.
За свет звезды, что спорит с темнотою.
Благодарю за сына, за жену.
За музыку блатную за стеною.
За то благодарю, что скверный гость,
я всё-таки довольно сносно встречен —
и для плаща в прихожей вбили гвоздь,
и целый мир взвалили мне на плечи.
Благодарю за детские стихи.
Не за вниманье вовсе, за терпенье.
За осень. За ненастье. За грехи.
За неземное это сожаленье.
За Бога и за ангелов его.
За то, что сердце верит, разум знает.
Благодарю за то, что ничего
подобного на свете не бывает.
За всё, за всё. За то, что не могу,
чужое горе помня, жить красиво.
Я перед жизнью в тягостном долгу,
и только смерть щедра и молчалива.
За всё, за всё. За мутную зарю.
За хлеб. За соль. Тепло родного крова.
За то, что я вас всех благодарю,
за то, что вы не слышите ни слова.
…Борис Рыжий

_______________________________________________

Изданные книги поэта:
И все такое. СПб.: «Пушкинский фонд», 2000.
На холодном ветру. СПб.: «Пушкинский фонд», 2001.
Стихи. 1993−2001. СПб.: «Пушкинский фонд», 2003.
Оправдание жизни. Екатеринбург: «У-Фактория», 2004.
Типа песня. М.: «Эксмо», 2006.

P. S. Замечу, к слову — при жизни была издана всего одна книга. В 2000 году. А в 2001 его не стало…

__________________________________________________