— Ты, пап, больше к нам не приходи. А то, когда ты уходишь, мама всегда плакать начинает. И плачет до самого утра. Я усну, проснусь, опять усну и снова проснусь, а она всё плачет и плачет. Я её спрашиваю: «Мам, почему ты плачешь? Из-за папы?..» А она говорит, что и не плачет, а просто носом шмыгает, потому что насморк у неё. А я же большая уже и знаю, что такой насморк не бывает, чтобы слёзы в голосе.
Олин папа сидит с дочерью за столом в кафе и помешивает ложечкой, маленькой такой, уже остывший кофе в микроскопической белой чашечке. А дочь к мороженому своему даже не притронулась, хотя перед нею в вазочке — произведение искусства: разноцветные шарики, прикрытые сверху зелёным листочком и вишенкой, и всё это шоколадом облито. Любая шестилетняя девица не устояла бы перед этим великолепием. Но только не Оля, потому что она давным — давно уже, ещё в прошлую пятницу, кажется, решила с папой поговорить серьёзно.
Папа молчит, долго молчит, а потом и говорит ей:
— Так что же нам с тобою делать, дочь? Не видеться совсем? Как же я тогда жить-то буду?..
Оля морщит носик (он у неё хорошенький такой, как у мамы — немножко картошечкой), думает, значит, потом и говорит:
— Нет, папа. Я тоже без тебя не смогу. Мы, давай, вот как поступим. Ты маме позвони и скажи, что каждую пятницу из садика меня забирать будешь. Мы с тобою погуляем, если захочешь кофе там или мороженого (Оля косится на свою вазочку), то можем и в кафе посидеть. Я тебе всё-всё про то, как мы с мамой живём, рассказывать буду.
Потом она опять задумывается и спустя минуту продолжает:
— А если ты захочешь на маму посмотреть, то я её буду на телефон себе снимать каждую неделю и тебе фотографии показывать. Хочешь?
Папа на дочку свою мудрую не смотрит, улыбается чуть-чуть и кивает головою:
— Хорошо, давай так жить теперь будем, дочка…
Оля с облегчением как-то вздыхает. И принимается за своё мороженое. Но разговор она ещё не закончила, нужно скаазать самое главное, а потому, когда от пёстрых шариков под носом у неё усы, тоже разноцветные, образовались, облизывает их языком и снова становится серьёзной, почти взрослой. Почти женщиной. Которой нужно заботиться о своём мужчине. Пусть даже этот мужчина старый уже: у папы на прошлой неделе день рождения был. Оля ему к этой дате открытку в садике нарисовала, тщательно раскрасив огромную цифру «28».
Лицо у девочки опять стало серьёзным, бровки она сдвинула и сказала:
— Мне кажется, что тебе жениться нужно…
И великодушно соврала, добавив:
— Ведь ты… не очень старый ещё…
Папа оценил «жест доброй воли» дочери и хмыкнул:
— Скажешь тоже — «не очень»…
Оля с энтузиазмом продолжила:
— Не очень, не очень! Вон, дядя Серёжа, который к маме два раза уже приходил, так даже лысый, немножко. Вот тут…
И Оля показала себе на лоб, пригладив мягкие кудряшки ладошечкой. Потом изображает, что поняла, после того, как папа напрягся и остро взглянул ей прямо в глаза, будто невольно выдала мамину тайну. А потому теперь уже обе ладошки к губам прижала и округлила глаза, что должно было означать ужас и растерянность.
— Дядя Серёжа? Какой же это «дядя Серёжа» зачастил к вам в гости? Это мамин начальник который?.. — почти громко, почти на всё кафе сказал папа.
— Я, папа, не знаю… — даже растерялась от такой бурной реакции Оля. — Может и начальник. Он приходит, мне конфеты приносит. И торт нам всем. И ещё, — Оля взвешивает, стоит ли делиться столь сокровенной информацией с отцом, тем более, таким «неадекватным», — маме цветы.
Папа, сцепив пальцы рук, лежащих на столе, долго на них смотрит. И понимает Оля, что сейчас вот, прямо сию минуту, он принимает очень важное в своей жизни решение. А потому ждёт юная женщина, не торопит мужчину с выводами. Она уже знает, вернее, — догадывается, что все мужчины — тугодумы, и к правильным решениям их нужно подталкивать. А кто же подталкивать должен, как не женщина, а тем более — одна из самых дорогих в его жизни.
Папа молчал, молчал и, наконец, решился. Шумно так вздохнул, разъял замок из пальцев, голову вскинул и сказал… Если бы Оля была чуть старше, то она бы поняла, что сказал он таким тоном, каким Отелло задавал свой трагический вопрос Дездемоне. Но пока ещё она не знала ни про Отелло, ни про Дездемону, ни про других великих влюблённых. Она просто набирала жизненный опыт, живя среди людей и видя, как они радуются и мучатся иногда из-за пустяков…
Так вот, папа сказал:
— Пойдём-ка, дочь. Поздно уже, я отведу тебя домой. И заодно поговорю с мамой.
О чём папа собирался говорить с мамой, Оля спрашивать не стала, но поняла, что это — важно и быстро-быстро начала доедать мороженое. Потом поняла, что-то, на что решился папа, гораздо важнее, чем даже самое вкусное мороженое, а потому, почти лихо швырнула ложечку на стол, сползла со стула, вытерла тыльной стороной ладони испачканные губы, носом шмыгнула и, прямо глядя на папу, сказала:
— Я готова. Идём…
Домой они не шли, а почти бежали. Вернее, бежал-то папа. Но Олю он держал за руку, а потому она почти «развевалась», словно знамя полка, которое держал князь Андрей Болконский за древко, когда увлекал за собою в атаку русских воинов под Аустерлицем.
Когда они ворвались в подъезд, то двери лифта медленно закрылись, увозя в вышину кого-то из соседей. Папа почти растерянно посмотрел на Олю. Та, снизу вверх, но решительно, взглянула на него и спросила:
— Ну? И чего стоим? Кого ждём? У нас седьмой ведь этаж всего…
Папа подхватил дочь на руки и ринулся вверх по лестнице.
Когда на его длинные нервные звонки мама, наконец, распахнула дверь, то папа сразу же начал с главного:
— Ты не можешь так поступать! Какой там Серёжа? Ведь я же люблю тебя. И у нас есть — Оля…
Потом он, не выпуская дочь из объятий, заключил в эти же объятия и маму. А Оля обняла их обоих за шею и глаза зажмурила. Потому что взрослые целовались…