Ботиночки были тёмно-коричневые.
Маленькие дырочки с трудом впускали в себя плоский коричневый шнурок.
Прохаживаясь по комнате, в которой жили тётя с мужем, я чувствовала, как будто мои пятилетние ножки всунули в консервные банки — такими неудобными были мои первые ботиночки.
— Не вздумай спрятать или выбросить ботиночки, — предупредила меня тётя.
Я вижу недовольство на её сомкнутых губах и на её серьезном лице…
Мне страшно!
Мамина сестра слышит то, о чём я думаю?!
— Хочу валенки, — хнычу я, — хочу!
— Итак, девочка моя, в Одессе в валенках весной не ходят, скоро ты будешь носить сандалики, а на зиму, если будешь себя хорошо вести, я куплю тебе валенки с галошами, — разъясняет мне тётя.
Я выхожу в коридор.
Коридор, длиннющий-предлиннющий, ведёт в кухню, где стоят три стола.
— Вот это наш стол и примус, не трогай ничего на столе у соседей, а то накажу, — предупредила тётя.
Конечно же, я трогаю соседский примус и даже тяну на себя…
«Накажу, на печку посажу», — так пугали меня дома сестрички и братик.
Но в одесской коммуналке нет печки, куда меня загоняли старшенькие.
Ho есть груба.
Печка — «груба» — приклеена к стене до потолка…
Я не слишком расстроилась, когда тётя поставила меня стоять лицом к грубе, пока я не прекращу реветь и сопротивляться надеть ботиночки — консервные баночки.
Я касаюсь щекой плиточек из белого кафеля, глажу их и лижу языком…
Мне снится, что груба сложена из кубиков рафинированного сахара, который был такой вкуснятиной в мамином доме.