Так он шёл по земле, дождями изрытой, измятой,
по болотам, по чаще, казавшейся древней.
Говорил он с хвощами, багульником, перечной мятой,
и сычами, кружившими над опустевшей деревней.
И сычи хохотали ему о мышах и кузнечиках,
о комочках травы и о соснах осанистых.
А багульник и мята шептали: терять больше нечего,
если всё что любил за спиной ты однажды оставил.
И ползли над ним каплями звёзды по чёрному небу,
и летело, искрясь, метеорами звёздное крошево,
и мир так походил на другой. Только магии не было,
кроме той, что стучала о рёбра и билась под кожей.
Кроме тех жалких крох, что он спас из войны и пожарищ,
утащил под внимательный взгляд незнакомых созвездий,
кроме тех, что в заплечной суме одиноко лежали,
и вжимали в тропинку его, навалившись всем весом.
И река лепестки диких слив на ладонях качала,
превращая песок и суглинок в болотную жижицу.
И хотелось, конечно, кричать. Даже выть от отчаянья.
Только вот, — думал он, — если долго кричать
то забудешь, как дышат.
А внутри не горело, о нет, только медленно тлело.
Не поймёшь только, что:
то ли страх темноты,
то ли боль с безнадёжностью.
И еловыми иглами падало вниз сожаление,
только смысла в нём было чуть меньше,
чем в дырке в подошве.
И шептало ему о воде засыхавшее дерево,
и бутоны цветов ему говорили о солнце.
А он нёс в себе дом,
близкий,
светлый,
навеки потерянный.
И пытался понять новый мир,
который он только что создал.