Спой мне песню, таксист тонкогубый,
«Волги» горьковской ванька-челнок,
Прокати по России за рубль,
Чтобы пел на груди свитерок.
Ты свези меня к той ненаглядной,
К той широкой и темной воде,
Где качается месяц двухрядный
И плывет в натуральной среде.
Ах, как жаль, что я сам безлошадный,
Без коня наш мужик — сирота,
Без коня он становится жадный
И живет без Исуса Христа.
Пока нет ниспадения снега,
Пока нет воцаренья зимы,
Шевелись, заводная телега, —
От рассвета до самой сурьмь
Ну, пади… Обгоняй же кибитку!
И попа, и туристский рюкзак!
Мы истратила дорожную нитку,
Чтоб прошить золотой березняк.
Ах ты, воля, разгул и восторг!
В поднебесье шевелятся гуси.
Вот один из них сладко исторг
Резкий звук, полный счастья и грусти…
Низко, быстро молчат журавли.
Как и ты, безъязыкий возница.
— Что молчишь, ну-ка спой, что ли, блин!
— Отвяжись, я не певчая птица.
…Шелком вышиты русские рощи
И крестами вечерний погост.
Здесь теперь продвигайся наощупь,
Тонкогубый задумчивый гость.
Тормози. Разомнем наши уды.
Да поплачем о ближних своих.
Вот могила. Достанем сосуды.
Тут скамейка… Как раз для двоих.
Что так смотришь… Ужель ненароком
Вдруг припомнились чьи-то черты?
Кто лежит в этом месте глубоком…
— Знают только ночные цветы.
— Да, бывает… А мне показалось…
Так глядит только тот, кто любил…
И кому дорогая созналась…
И кто разом ее погубил?
— В первый раз я влюбился при Брежневе.
Даже страшно теперь вспоминать
Этой девушки волосы нежные,
Ее крепкое тело-кровать.
Как, бывало, накинет цветастую
Кашемирову жаркую шаль,
Да поставит бутылку мордастую,
На закуску лишь губы-янтарь.
В одну целую восемь десятых
Я любил Катерину трудней
Всех других, по отдельности взятых,
И всех вместе отдельных людей.
Но в душе, этой страстью стесненной,
С отношением легким ко злу,
Разгорелся огонь потаенный,
Превратив оба сердца в золу.
Все, чем тешились мы и счастливились,
Отошло в невозвратную даль.
Под ножом очи синие вылились
В кашемирову жаркую шаль.
Я люблю угрызения совести,
И могилу узнать — не вопрос…
Только жаль — к окончанию повести
Я тебя не с начала привез.
Впрочем, Катенька мне говорила…
И бежать собиралась в село —
Тот, кому она шаль подарила,
Говорил, что там жить весело.
Там в ночном еще плавают кони,
И над речкой скользит тишина,
Там еще сохранились иконы
И культ личности В.Шукшина.
Там, где в старенькой клетчатой шапочке
Чья-то бабушка слабо идет
И убийцу, то-йсть, сахару в наволочке
На горбу, улыбаясь, несет —
Соловей запевает на ветке:
Не ходите в сельпо, мужики!
Пропадут ваши милые детки,
Увеличатся ваши грехи!
— Ишь, разбойник… Ударил под сердце!
Что ты кипеш поднял, дорогой?
Белив к зелью приделана дверца,
Значит пусть надорвется другой?!
Тут не может быть даже вопросу…
(И дают восклицательный знак,
Поднося к соловьиному носу
Нержавеющий русский кулак.)
— Обнаглел. Нееврей, а играет.
Чуть возмешь разведенку за грудь,
Он до ночи на ветке рыдает,
Так, что даже с женой не заснуть.
…Ох, и нам бы пора угнездиться.
Что ж, заедем в знакомый мне дом.
Знать, хозяину снова не спится…
Он всегда засыпает с трудом.
Вот он курит, мой светлый товарищ,
Потупляясь в ночное окно,
Где от черного ветра шатаясь,
Темной ночи висит волокно.
…Мы войдем. Затрепещет калина.
Будем трое курить у крыльца.
Выйдет в cад к нам жена Катерина
С керосиновой лампой лица.
Будет долго стоять у калитки
И ворочать знакомую шаль,
А волос ее темные слитки
Излучать дорогую печаль.
Мы ей сердце ничем не нарушим.
Крест высокую грудь сторожит,
Охраняя ту самую душу,
Для которой все тело грешит.
Вчетвером мы пойдем к ненаглядной,
К той широкой и темной воде,
Где качается месяц двухрядный,
И плывет в натуральной среде.
Там при тихом течении ночи
И при быстром стремленьи воды
Промелькнет быстрой ласточки очерк
И пасущейся лошади дым…
Там споет нам таксист тонкогубый
То, что спеть мне в дороге не мог,
А потом закопает мой рубль
Под крестом двух пшеничных дорог.