В тридевятой общаге, в тридесятой комнате жила-была студентка Машенька. Но сказать, что «не тужила» она, никак нельзя. Тужила — и ещё как тужила! Поди узнай, кому на филфаке-то жить хорошо? По количеству хвостов Маша походила скорее на заморского кицунэ, списки книг отнюдь не изобиловали галочками, а диплом был тоньше, чем юмор Алёшки из комнаты триседьмой. Долго ли, коротко ли, столько накопилось бед у Машеньки, что и нечисть местная её не трогала — из жалости.

Стала Машенька горе горевать да слёзы проливать. Говорит ей сестрица Алёнушка ласковыми словами:
— Машенька, душенька, слезами горю не поможешь. Подотри свои слёзы горькие да ложись спать: утро вечера мудренее.
— Как же мне, Алёнушка, не плакать! Как же мне утра твоего умного ждать? Сказка, может, и скоро сказывается, да нескоро дело же делается! Со дня на день придёт страшный Дед Лайн о трёх головах да о семи хвостах, тогда-то за всё с меня спросится!
— Да, тяжела беда твоя, сестрица Машенька. Но слезами горю не поможешь. Подотри свои слёзы горькие, собери свою косоньку русую, наведи себе кофия заморского да трудись три дня и три ночи. Глядишь, задобришь чудище страшное, — отвечала ей сестрица Алёнушка таковыми словами да отправилась восвояси, в тривосьмую комнату.