— За что вы так с ним? — Ангел плакал, глядя вниз, на Землю. Слезы сбегали по румяным щекам и падали на его новую, белоснежную и сверкающую хламиду, оставляя на ней блеклые разводы, которые уже не вывести и не закрасить. — За что? — повторил вопрос Ангел, глядя, как счастливый, нетерпеливый, влюбленный Юрий Александрович Понуровский, восемнадцати лет отроду спешит к Юлии Геннадьевне Васько, двадцати пяти лет. Спешит, спрятав под курткой три цветка гиацинта, выращенные им самим по всем правилам, в темном, прохладном чулане, выращенные специально к восьмому марта, потому что таких душистых и красивых цветов было не найти ни на одном рынке. Гиацинты пахли так сильно, так оглушительно громко, что прохожие оборачивались, шевеля носами, стараясь понять, откуда взялся этот восхитительный и даже неземной запах блаженства. Юрий Александрович еще не подозревал, что ровно через пятнадцать минут его сердце будет разбито всего лишь несколькими словами и он растопчет принесенные цветы в кашу, смешав их с ошметками своей души.

— Я выхожу замуж, — скажет ему Юлия Васильевна, — наш роман был ошибкой, я не люблю тебя.

— Как же так? — продолжал плакать Ангел, — она действительно не любит его? Тогда зачем она принимала его ухаживания, зачем отдалась ему, зачем обнадеживала?

— Она думала, что любит, — наконец подал голос второй Ангел — седой, измученный старик в рваной хламиде, с удовольствием смолящий папиросу. — А потом ей родители отсоветовали, сказали, что он для нее слишком юн, что у него армия или институт и какой из него муж, а женщины стареют быстрее, вот и будет он ходить налево… Много чего наговорили, она поверила.

— Он бы ей изменял?

— Нет, он не такой. Любил бы всю жизнь.

— Давай, давай все исправим, давай ее уговорим!

— Нельзя, такова его судьба.

— Но он еще встретит свою любовь? Скажи, что встретит!

— Встретит и потеряет.

— Но почему?

— Из-за одного слова.

— Что же он скажет?

— Он кое-что вовремя НЕ скажет.

— Всего одно слово?

— Всего одно слово и это изменит его жизнь. Опять.

Два Ангела любви посмотрели на беснующегося Юрия Александровича, громящего свою квартиру, вернее, квартиру своих родителей, с которыми он жил.

— Ты знаешь, как нас представляют на Земле? — вдруг спросил пожилой.

— Нет.

— Такими пухленькими и счастливыми пацанами с крылышками, — хмыкнул старый Ангел и закурил еще папиросу, младший демонстративно отодвинулся от него. — Счастливыми, веселыми, довольными, представляешь? И вроде бы мы стрелами в людей стреляем!

— Зачем?

— Чтобы они влюбились!

— Вот бред!

— И не говори! Таскать с собой такую тяжесть — лук и стрелы! Я у Артемиды как-то попросил пострелять, все тело потом ныло.

— Это с непривычки.

— Ну да, ну да, но все равно, вот так, как мы, дотронулся пальцем до сердца и готово, намного проще.

Тем временем Юрка, переколотив всю посуду, достал бутылку водки и стал пить ее, как воду, не морщась и не закусывая.

— Пожалуйста, — взмолился юный Ангел, — сделай что-нибудь!

— Я не могу, у всех своя судьба. Ему не судьба жить с любимой.

— Но ты же можешь помочь!

— Не имею права!

— Я очень тебя прошу!

— Да, что ты так к нему прицепился? Ты еще и не такое увидишь! Ты увидишь десятки, сотни тысяч разбитых сердец! Скажу больше: ты их и будешь разбивать, повинуясь данным указаниям.

Юный Ангел вскочил на ноги, не рассчитал и свалился с облака, на котором они отдыхали.

— Я не хочу этого! — раздался крик снизу.

— А кто тебя спрашивает, — пожал плечами старый Ангел.

Судьба распорядилась так, что ровно через двадцать лет они очутились примерно на таком же облаке, примерно над тем же городом над планетой Земля. Время было невластно над пожилым Ангелом. Он был все также грязен и оборван и смолил такие же вонючие папиросы. А вот молодой… Молодым его уже было не назвать, язык бы не повернулся. Он сильно постарел, ушел румянец с щек и глаза, прежде блестящие и озорные, стали тусклыми и равнодушными.

— Дааа, потрепала тебя жизнь, — сказал пожилой и предложил коллеге папиросу.

— У нас нет жизни, у нас работа, — ответил второй, стряхивая с серой, унылой хламиды кошачьи волоски.

— Потрепала тебя работа, — послушно поправился пожилой. — Ты здесь по какому вопросу?

— Твой сейчас замнется, девушке сердце слегка поранит, надо присмотреть за ней.

— Мой — это тот самый из-за которого ты слезами умывался?

— Он.

Они посмотрели вниз на Юрия Александровича Понуровского тридцати восьми лет отроду, неженатого, непьющего, безумно влюбленного, спешащего к Олесе Владимировне Митюревой, двадцати пяти лет.

— Опять двадцать пять!

— Опять!

— И твой сейчас будет думать, стоит ли менять жизнь, она ведь молода, разница в возрасте, то, се, он постареет, она будет изменять… Так?

— Так, все повторяется.

— И он не скажет, что любит, а она ведь ждет этого, потому что сама влюблена до беспамятства. Поправь меня, если я неправ.

— Боюсь, прав.

У Ангела, когда-то бывшего молодым и восторженным, вдруг загорелись глаза. Буквально, полыхнули ярким светом.

— Знаешь, что? Давай он скажет! Пусть рискнет и скажет! Давай сделаем его и ее счастливыми! Они ведь будут счастливы? Будут? Скажи, что будут!

— Я понятия не имею, сценарий такого не предусматривает, да и с чего ты взял, что я нарушу правила?

— Да потому что я хочу, чтобы этим двум было хорошо.

— Им и было.

— Не придирайся к словам! Рискни хоть раз в жизни!

— Нет.

— Почему ты такой?

— Ты становишься таким же. Посмотри на свою хламиду. Ты умывался слезами, разрушая связи, разбивая сердца, иногда даже убивая, так что же ты прицепился к одному единственному человеку?

— Потому что мне надоело! Потому что я не хочу, чтобы из-за одного единственного слова человек лишился любви и счастья! И если ты сейчас ничего не сделаешь, я…

— Что? — пожилой заинтересованно посмотрел на молодого и в его глазах тоже что-то блеснуло.

— Да под машину его толкну!

— Вот так поворот! Пусть умрет счастливым?

— Не умрет, руку, у примеру сломает или ногу, пока в больнице лежать будет, я ему мозги прочищу! Вспомни! Я тогда первый день вышел на практику и тут он. Меня же совсем другому учили.

— Да, эти ваши преподаватели, они ведь только теорию знают, а практику… — пожилой махнул рукой, — вот послушай, у меня случай был, дали мне в практиканты…

— Я не буду тебя слушать, я послушался тогда, я не вмешался и теперь жалею об этом. Я вниз, ты со мной или сразу рапорт писать начнешь?

— Сразу рапорт, — пожилой отчего-то развеселился, его лицо стало медленно преображаться: разглаживались морщины, кожа начинала светиться, а глаза становились ярче. — Только не тот рапорт, о котором ты думаешь. Ты прошел еще один экзамен.

— Что?

— Да, на милосердие, сочувствие и самостоятельное принятие решений! Я уж было думал, что тебе вот так век вековать послушной марионеткой, но ты смог и я очень этому рад.

— Но нас же учили исправно выполнять данные задания!

— Подумаешь, учили! А самому подумать?

— А ты?

— Я, к сожалению, был самым послушным, за это и дали мне наказание: экзаменовать таких же, не подсказывая, ставя палки в колеса…

— И долго ты так?

— Века…

— И долго еще?

— Нет. Ты мой последний.

Пожилого Ангела уже нельзя было назвать пожилым, он молодел на глазах, хламида становилась кипенно белой и так слепила глаза, что молодой быстро вытащил из воздуха темные очки.

— Полетели?

— Но как же задания, рапорты, отчетность?

— Запомни, малой, всегда есть выбор и только от тебя зависит, что именно ты выберешь.

Они расправили огромные крылья, смешно, как куры похлопали ими и полетели на Землю, чтобы объяснить Юрию Александровичу Понуровскому значимость одного единственного слова — «люблю», сказанного вовремя.