— Тяжело тебе живётся?
— Тяжело, но я живу.
— Как спина? Всё так же гнётся
под ярмом?
— Молчу, реву.
— А менять охота ль что-то?
— Я боюсь менять, теплю;
всё: семья, моя работа —
неизменны.
— Дай, схамлю:
«И какого ж ты, придурок,
ожидаешь бытия?»
— Понимаю, не культурно
быть рабом… не быдло я.
— Ну, а кто? В туннеле судеб
ты застрял, сломался, стух.
Ты заглох в том лазе судном;
слеп стал и, конечно, глух.
Ты прогнулся под терпение,
когда подло так терпеть…
— Эх, житуха — пик творения,
где вершина, видно, — смерть.
— Так чего? Проснись, просрися…
— Страшно, а, ведь, вдруг просрусь?
Я тогда бы удивился,
как прекрасна наша Русь.
Богатырски и хозяйски
огляжу вокруг поля,
и взбрыкну, как конь тот царский,
угрожая и веля.
— Ну, даешь! Серьёзно это?
— Нет, конечно, не всерьёз;
не хватает мне рассвета,
порох мокрый.
— И мороз
видимо, сковал суставы?
— И суставы — рыхлый грунт.
— Как живёшь, товарищь старый?
— Загибаюсь: слаб и глуп.