В прошлом году было дело, сдала машину в ремонт. Угораздило же сломаться к выходным, когда надо на дачу ехать! Пока проторчала на работе, пока в магазин, пока до станции добралась, оказалось, что как раз на предпоследнюю электричку и успеваю, на половину одиннадцатого вечера. Электричка идёт ровно два часа, значит, полпервого буду уже на месте. Там такси возьму — и с ветерком докачу до дачи.

Стрёмно, конечно, в ночи разъезжать на электричке, но, авось, пронесёт, и на почти пустой кошелек в сумке (карточка и паспорт в нагрудном кармане куртки) никто не позарится, ровно как и на его обладательницу. Чай, не «шешнадцать» уже!

Ровно на полдороги, через час пути, я оказалась в вагоне одна. Остатки народа только что вывалились в городе Н*. Не страшно, но некомфортно как-то сидеть в одиночестве, когда за окном кромешная тьма и интервал между остановками большой. Как «поезд вникуда» в ужастике, как будто дорога бесконечная, длинною в жизнь, а тьма за окном кишит монстрами. Даже была шальная мыслишка в соседний вагон резво перескочить, но я себя остановила: «Что, маленькая, что ли? Сиди, паникерша!»

Время подходило к двенадцати. Роман, что я держала в руках, действовал усыпляюще, несмотря на захватывающий сюжет. Я начала клевать носом. Последняя мысль была: «Не спать, а то проеду свою станцию и укачу в какое-нибудь село Кукуево, только этого мне ещё не хватало!».

Наверное, всё-таки я задремала. Подскочила от того, что почуяла чье-то присутствие рядом. Я сжала покрепче книжонку, приготовившись ею обороняться, распахнула глаза, сфокусировала взгляд, ожидая увидеть маньяка, но обнаружила на сиденье напротив… старушку. Посмотрела на часы. Ровно 00.00, всего-то пять минут кимарила. Когда это бабка успела просочиться? Главное, откуда, остановок-то не было?

Вид у бабули был, мягко говоря, не презентабельный. Темное заношенное пальтишко с разносортными пуговицами, войлочные стоптанные ботинки на «молниях» а-ля «прощай, советская молодость». Сто лет таких не видела. Полинявший, неопределенного цвета, шерстяной платок, побитый молью. Слава богу, не воняет от попутчицы. Не, не бомжиха. Они всегда баулы таскают, по принципу, все свое ношу с собой, а эта бабуленция вроде налегке. Только откуда и куда? Время-то не детское, в смысле, не для детей, стариков и иных социально несамостоятельных индивидуумов.

Бабуля наклонилась вперед и поманила скрюченным с артритными суставами пальцем. Общения захотелось старушке? «Пусть лесом идёт, — подумала, — хреновый из меня сейчас собеседник».

Я чуть слегка подалась вперед, натянув маску любезности, а мысленно послала бабку куда подальше:

— Вы что-то хотели спросить?

Бабуля пошамкала беззубым ртом и проскрипела:

— Дочк, ты ребеночка тута не видела?

Здрасьте-приехали! Сама в ночи блуждает, да ещё умудрилась ребёночка потерять! Это какой идиот маразматичной бабке ребенка доверил? Бабка, значит, дитенка ищет, а бедные родители последнего — их обоих? Ну за что мне эта напасть?! И что теперь делать? Я покосилась на кнопку вызова полиции. Нажать, что ли, пойти? Ага, и меня уволокут свидетелем в ближайший цивилизованный городок. И этот городок окажется километров за двадцать до моей остановки. А на дворе ночь, на минуточку! И как я буду добираться, если и на последнюю электричку не успею? Вот черт побери эту ситуевину! Вместе с бабкой приблудной!

Бабуля бесстрастно взирала на мою злобно-озадаченную физиономию. Позавидуешь ее спокойствию!

И вдруг до меня дошло: бабка не в себе. Нет никакого ребёночка, просто старушка больна. Альцгеймера, например. Или обычное старческое слабоумие.

— Бабуль, — радостно завопила я, — ты заблудилась? Погляди в кармане, может, там у тебя бумага с твоим именем, телефоном, адресом есть?

Я имела подобный опыт. Таким маразматичным старушкам, что удирают из-под домашнего ареста, кладут в карман записку с адресом и телефоном. Добрые люди таких потеряшек обнаруживают где-нибудь на улице, звонят родне и сдают с рук на руки.

Бабушка покачала в ответ головой:

— Я не потерялась. Я дочку ищу.

Теперь я точно убедилась, что имею дело с потеряшкой. Бабушке на вид лет восемьдесят, значит, надо созвониться с дочкой, которой этак годков пятьдесят, не меньше.

Я поднялась с сиденья и протянула руку, предлагая бабуле подняться, чтоб перетрясти ее карманы:

— Не переживай, найдем мы твою дочку, только карманы проверим на наличие записочки, ладно? Как зовут дочку-то? И сколько ей лет?

— Не знаю, — ответила бабка, — имя я ей не дала. А годков… только родилась. Два-три часа!

Я плюхнулись обратно на сиденье. Блин! Все так хорошо начиналось! Маразм крепчает, поезд идёт, скоро моя станция, и надо успеть сбыть бабку в течение пятидесяти минут в надёжные руки. Значит, полиция мне в помощь!

— Сколько-сколько? Три часа? Бабушка, а где ты взяла новорожденного? У кого? Не сама же родила?

Я начала лихорадочно обмахиваться своим дешёвым романом (хоть какая-то польза о этой книжонки). Ну что за нафиг? Бабка-киднеппингша, что ли?

— Знаете, — начала уговаривать я старушку (хотя… спорное утверждение, наверное, в первую очередь, уговаривать себя), — давайте я нажму на волшебную кнопочку и вызову полицию (если, конечно, есть наряд транспортной полиции в данном долбанном поезде).

— Нет, — оживилась бабка, — милиция не поможет. Мне самой надо. Иначе не пустят.

— Куда не пустят? — мозг мой, кажется, начал размягчаться. Слабоумие — это заразно!

— Во врата.

— Какие ещё врата?

— Райские.

***ТЬ!

— Бабушка, через сорок пять минут моя станция. Давай-ка, ты со мной выйдешь. Не через врата, а в обычную дверь. Полиция на вокзале во всем разберется, найдет твою дочурку. А пока расскажи, как же ты ее потеряла?

Бабка вытащила из кармана настоящую рукодельную вещицу — белый носовой платок, обшитый по краям плетением. Замысловатое тонкое кружево было выполнено крючком, словно по эскизам настоящей вологодской кружевницы.

Старушка приложила платочек к слезящимися подслеповатым глазам, вздохнула и вдруг выпалила:

— А ты точно поможешь?

— Конечно!

— Тогда слушай.

Папку на фронте убили, мамка померла от голода. Я росла сиротой. С братом старшим в родительском доме жили. Когда брат женился, со снохой не заладилось.

Только мне шестнадцать стукнуло, я уехала в город *К, поступила на завод. Дали мне общежитие. Хорошо жила. Домой все реже и реже ездила. Не больно-то мне родня радовалась.

А потом и вовсе перестала. Приключилась у меня в ту пору любовь. Петя — свет в окошке. Обещал женится. Молодая, доверчивая. Все ждала предложения. Любила. От большой любви приключилась у меня ситуация. Я-то по глупости и не поняла, что со мной. А когда поняла — поздно. Я побежала делиться новостью с дорогим Петенькой. Он услышал, обрадовался. Сказал, завтра в ЗАГС идем. Но не пришел. Ни завтра, ни потом. Пропал.

Я пухленькая была, и живот не было заметно. А сказать кому побоялась, позор какой! К брату, на родину вернуться? Упаси, бог! Прогонит. Не он, так сноха позор мой умножит. Так тайна моя при мне оставалась, благо, что никто ничего не заподозрил.

И вот на восьмом месяце (я, дура, все ждала, когда Петя вернется) поехала в соседний городок по рабочим делам. Зашла в магазин и встретила там Петю. С женщиной. И мальчиком. В глазах потемнело. Продавщица говорит: «Что с вами, вам плохо?» А я, как в тумане. Говорю: «Голова закружилась. Думала знакомого увидела, обозналась». Тетка, кивая на Петю: «Этот что ли? Так это Петро! Со своим семейством. Первый кобель в городе. Он с половиной женского населения города знаком близко!»

Я из магазина выскочила, и бегом. Куда — сама не знаю. Добежала до станции, села в поезд. Сколько ехала и куда — не помню. Вышла на какой-то станции, вечер уже. Впереди поле, лесок вдалеке. Я — в поле. Иду, реву, слезы глаза заливают, аж дороги не видно. Откуда столько взялось слез-то? Который час льют и льют. Чую, тянет внизу. Перепугались до смерти, а народу — ни души. Там в поле и родила. Девочку недоношенную. Завернула ее в шаль и побрела на станцию. Часы почти полночь показывали. На путях стоял поезд, двери настежь, конечная, что ли, там. Я внутрь вагона зашла — никого. Сижу, а на душе пусто. Вся любовь вмиг закончилась. Пелена с глаз сошла, вот только рассудок тогда меня покинул. Девочку, спеленутую шалью, я на скамейку положила и вышла в тамбур, а на платформе, напротив, поезд в другую сторону стоит. Я выскочила из вагона да в тот обратный поезд и бросилась. А дочка там на скамейке осталась. И даже сердце не ёкнуло. Окаменело сердце. Что творила — сама не ведала.

Спросишь, искала дочку? Да, как в себя пришла, кинулась по поездам да электричкам, да станцию не помнила. Однажды на станции К* милиционер подошёл, документы спросил. Сказал, что приметил меня, несколько раз видел, что я на полустанке околачиваюсь в который раз. Я поиски и закончила. А что искать-то? Не видели девочку новорожденную? Я, непутёвая, ее тут бросила? Так что совесть быстро о себе напомнила, да не всегда можно с совестью договориться. Так всю жизнь и ходила по поездам, искала. Чего и кого — сама не знаю. На ней же нет таблички: это я, непутёвая мать, твоя дочь, которую ты бросила в вагоне на скамейке!!!

Я сидела и глотала слезы, обмахиваясь по инерции романом. Чудовищно. Это ж преступление. Ребенка обречь на верную смерть. И несчастную женщину жалко и дитенка новорожденного, впору, сама вставай и иди ищи!

— Бабуль, так когда эта история приключилась-то?

— Так я разве не сказала? В 1958 году.

— Так это твоей дочке уже пятьдесят! На дворе 2008 год!

— Уже 2008-ый? Как быстро время летит! А я умерла в 1983-ем, четверть века назад.

Я потерла виски. Кажется, я схожу с ума.

— Умерла, — переспросила я?

— Ага, — бабка улыбнулась беззубым ртом. Похоронена на М* кладбище. У меня красиво, четыре берёзки по краям оградки. Худякова Анна Федоровна.

Я вжалась в сиденье. Это там, где моя дача, тот самый районный центр, моя станция. Хорошо бабка сохранилась для четверть векового трупа! «Господи, — подумала, — если я схожу с ума, дай мне сделать это на даче под присмотром мамы, а то буду бродить по вагонам, как эта неживая бабка!».

— Бабуль, — говорю, — а дочка-то тебе зачем?

— Затем, что не пускают меня без нее во врата. Говорят, грехов на мне смертных нет, но этот грех тяжкий, его искупить надо. Попросить прощенья у дочки. Вот и дали сроку, пока дочка жива, попросить прощения у нее. Тогда пропустят.

— Так дочка твоя умереть могла. Ещё новорожденной, там, на сиденье в поезде, где ты ее оставила.

— Нееет, — дочка жива. Это ОНИ мне сказали. Выжила. Люди добрые нашли, другие выходили, третьи вырастили.

— А почему ты ее в поезде ищешь? Телепортировалась бы прямиком к ней домой.

— Чего-чего?

— Ну, дошла, долетела бы сразу к ней, ты ж бестелесная, наверное. Можешь перемещаться.

— Могу, но нельзя никуда уходить. Сказали, искать в поездах, где кровиночку свою оставила.

— Бабушка, ты уже 25 лет ищешь, а толку? Она стареет, шансов найти даму преклонных лет в электричке да поздней ночью все меньше и меньше. Миссия невыполнима!

— Чего? Непонятно говоришь. Вроде, на русском, но не понятно.

— Я говорю, не найдешь ты ее, бабушка. У нас только полоумные тетки, вроде меня, да маньяки в электричках рассекают в ночи. Основной народ более благоразумный.

И внезапно меня осенило.

— Бабуль, — говорю, — ты зря новорожденного ищешь. Твоя дочь давно выросла. Ты мысленно представь свою дочь, но взрослой представь. Попробуй заговорить с ней, представиться, мол, я мать твоя, то да сё. Расскажи о своих злоключениях, своей обманутой надежде, и что не со зла ты ее оставила, а крыша поехала… тьфу, рассудка лишилась от стресса. Попроси ее встретиться в предпоследней электричке. Вы же во снах приходить умеете, вроде. Так сосредоточься и приснись ей. Уверена, она не откажет во встрече.

«Кажется, я брежу! — подумала я. — Разговариваю с трупом, советую».

Однако, бабуля заметно оживилась:

— Да, я найду ее, встречусь! Спасибо, милая.

— Конечно, найдешь. Удачи!

Бабуля поднялась, засеменила к выходу и вышла… сквозь окно.

***

Я подскочила от металлического голоса: «Осторожно, двери закрываются, следующая станция М*".

Моя. Уснула, что ли? Вот приснится всякая хрень! Бабка, дочка… Я потянулась. Уф, славно. Это был глупый сон. Улыбка сама собой расплылась по лицу. А это что? Напротив, на сиденье, белел комок. Пригляделась. Белый платочек, обшитый по краям тонким кружевом. Ее платок. Мурашки поползли. Значит, не сон вовсе?

***

Через неделю ехала на дачу уже утром и на машине. Сумасшедшие пробки. Как всегда ремонт дороги проходит строго поперек нашим желаниям и вразрез нашим удобствам. Пришлось рвануть по объездной, дальше, но быстрее. Дорога проходила мимо кладбища. Что-то щелкнуло в голове. Руки сами направили машину на обочину. Я вышла, огляделась. Не знала, куда идти, положилась на чутье. Кладбище небольшое. Нашла сразу. В третьем ряду. Четыре берёзки по краям оградки. Худякова Анна Федоровна. 1940 — 1983. С портрета на меня смотрела моя ровесница! Симпатичная брюнетка с очаровательными ямочками на щеках. Господи, а почему же в электричке бабка была? Видать, пока душа ходит неприкаянная, она стареет, как человек? Под грузом своего греха стареет и стареет, пока не рассыпется в прах, как бренное тело, и уже никогда не попадет в райские врата!

Я достала из кармана две карамельки и положила на могилку. «Надеюсь, Анна, ты успеешь, и душа твоя обретет мир и покой, а не станет забвенной.»

Я вернулась в машину и весь остаток пути думала о том, что при жизни мы делаем много неправильных вещей. Даже по мелочам обижаем и обижаемся, оскорбляем и оскорбляемся, злимся, завидуем, но не успеваем или не считаем нужным попросить прощения. Пусть это не такие фатальные поступки, как бросить ребенка, но ничто, оказывается, не проходит бесследно. Не на этом, так на том свете придется держать ответ.