Была в Ростове во времена моего детства маленькая парикмахерская, по чётной стороне Станиславского недалеко от Кировского. И работал там парикмахером совершенно необыкновенный человек, дядя Сёма, который, если не стриг, всегда сидел у окна, в ожидании клиентов и читал газету.
Где-то лет до пяти я ужасно боялся стричься, уж не знаю почему, но страх был взрослее меня и потому некоторое время ему удавалось мной командовать. И только дядя Сёма умел как-то меня отвлечь, заинтересовать всякими пульверизаторами, разноцветными крышками и обещанием позволить мне три минуты подержать настоящие ножницы, если моя мама, конечно, не будет против. И я ходил к дяде Сёме десять лет, раз в месяц, иногда реже, за что, бывало, выслушивал от него.
— Кто этот молодой человек? Как Миша?! Зачем вы меня обманываете? Что, я разве не помню моего клиента, который ходит ко мне каждый месяц и заставляет волноваться, если пропускает? О чём вы говорите?! Ну-ка, дайте, я рассмотрю поближе. Надо же! Как вы выросли, молодой человек! Вам уже нельзя ходить, как попало, на вас ведь смотрят девочки. И что они подумают? Что вы с неважной семьи с кое-как воспитанием. Но сначала они увидят, что вы обросли, и дяде Сёме пора на покой, раз он так пропускает. — После этого он приветливо улыбался и приглашал в кресло.
Он был большой выдумщик, этот дядя Сёма. Он рассказывал, как на фронте стриг Жукова, а однажды его пригласили стричь самого Сталина, но самолёт с вождём приземлился в другом месте и отца всех народов стриг его большой друг.
— Все парикмахеры на фронте были знакомы, ты разве не знал? О, это же особое братство, туда любого не возьмут, поэтому нас сразу знакомили между собой, чтобы мы знали друг друга. И у немцев было также, но это они у нас переняли.
Или делал вид, что разговаривает по телефону, объясняя несчастливому клиенту, что записаться на четверг никак нельзя.
— Я прошу понимания! В пятницу сколько угодно. По субботам я не работаю, но в четверг… У меня же аншлаг! У меня же и Лариса Дмитриевна с театра кукол, и Людочка с почтамта, и братья Казаряны с Крепостного. Нет-нет, категорически не получится. — И он с деланым раздражением опускал трубку на аппарат, широко разводил руки и произносил: — Нарасхват!
Вторым мастером в парикмахерской работала жещина средних лет, которую дядя Сёма называл Ирочкой и никак иначе.
— Ирочка, ну почему мести надо как раз сейчас, когда у меня потеет клиент, а я проявляю мастерство? Ирочка, где ваша любовь к искусству? Вы же не бреете, а шкребёте! И где вы нашли чешую? Это же не чебак, а как раз таки наоборот! И он будет страдать, исчешется от раздражения, напьётся и поколотит жену. Советская семья — ячейка общества, и вы её разрушаете своим кое-как мастерством.
Тот день я хорошо запомнил, потому что это был последний раз, когда я видел дядю Сёму, а его руки касались моей головы.
— Вот, читаю. И там, и там! Тьма! И всем безразлично! — он нервно сложил газету, бросил её на подоконник, прижал толстым томом телефонного справочника и сверху этой конструкции водрузил свои очки с толстыми линзами, одна из которых была с большой трещиной. — Обросли Вы, Миша. Особенно над ушами. — Сказал он после пристального, профессионального взгляда на мои волосы. — Будем делать с вас приличного бойчика.
В кресле напротив сидел неприятный человек, в запотевшей, выцветшей рубашке, очень загорелый, с синими, неровными наколками на руках и очень колким, злым взглядом. На стуле перед входной дверью его дожидался товарищ.
— Миша, я вам никогда не рассказывал про моего папу? — спросил дядя Сёма? И, не успев получить ответ, продолжил, — О, мой папа, он имел зал на Канкринской. Так я вам честно признаюсь, он был художник! Он был дамский мастер высшего разряда! Он делал такие виды! Он мог менять женщин, это я вам говорю по секрету, дважды в день, но он любил свою жену, мою маму, светлой памяти. И я его таки понимаю. Во-первых, она была красавица и умница. А во-вторых, не дай бог с ней связываться!
А в это время в кресле напротив назревал скандал. Ирочка закончила стричь, но её клиент не собирался расплачиваться. Он поднялся, поправил воротник мятой, потной рубашки и направился к выходу, напоследок оскорбив женщину. Я видел, каким собранным и серьёзным стал взгляд у дяди Сёмы, как он сложил бритву, которой подбривал мне шею и сунул её в карман своей белой рабочей курточки.
— Молодые люди! — обратился он к уже выходящей паре, — Я скраду немного вашего времени? — И уже мне, — Миша, я скоро, вы даже не успеете заскучать.
Он быстро вышел на улицу вслед за недавними посетителями. Мне хорошо было видно через окно, как он им что-то говорил, а они слушали. И в тот момент это был не дядя Сёма-парикмахер. Это был Соломон Наумович, потомок царей и пророков! Через пару минут он вернулся и положил на стол рядом с Ирочкой мятые три рубля.
— Вот, ребята не успели погладить.
— Ой, Сёма, мне страшно, лучше бы ты не связывался с ними.
— Ага, и не курил в постели.
Дядю Сёму нашли ранние прохожие утром следующего дня. Он лежал на полу телефонной будки возле дома 160 по улице Станиславского, в окровавленной рубашке и сжимал оторванную телефонную трубку.
Уже позже я узнал, что дядя Сёма рано остался сиротой, его отец погиб во время погрома на старом базаре, никаким парикмахером он не был, а владел маленькой скобяной лавкой. Мама так и не оправилась от горя и умерла через полтора года. Маленький Соломон беспризорничал, дважды побывал в лагерях, воевал в разведке, потерял в огне войны семью, никогда больше не женился, писал книгу, которую так и не закончил.