Мама, какой он наглый, до губ прокушенных невозможный,
до туго натянутой венки височной — сложный
как кислород под водой, истерично нужный,
огромный и неотложный
Как мне вместить это все в мое тельце, мама,
оно больше меня. Из оконной рамы
в его доме сегодня я видела панорамно
как стремительно перерастает в любой масштаб
до сих пор нетроганная моя
крохотная душа.
Потому что теперь ее самая тихая глубина
оживает и мечется, так, что нельзя дышать —
это глупо, но как мне легкими управлять,
когда он улыбается, мне согревая там все… до дна.
Знаешь, ведь от него у кого-то родится сын —
это будет самый красивый на свете мальчик, клянусь!
Только если об этом подумать, мама, то я свихнусь,
потому что во мне очень громко идут часы
отмеряя фатальное: десять, девять. Мам, я боюсь,
мам, мне страшно, я снова маленькая такая:
мне четыре, ты плачешь, зачем? Я не понимаю.
Мне пятнадцать, и я не верю, что разберусь,
или даже тринадцать — я некрасивая и стесняюсь.
И уже с девяти ненавижу, когда мне врут.
Я настолько маленькая, что рыдаю
прямо на эскалаторе, в шумном и темном метро.
Он не видит, наверное, как мне обжег нутро
и не чувствует, как я за час без него замерзаю.
Если в двух словах: посмотри, он в меня врастает,
а я корчусь от боли, отчетливо представляя,
как потом его вырвут и заберут.
А еще я знаю,
что таких, как я, в это долгое плавание не берут.
И такая, ты знаешь, мама, ненужность фатальная.
Для чего это все? Для каких таких берегов
Я везу это все контрабандное, нелегальное,
Высшей пробы накопленное тепло?
Мама, здесь никому это и не надо.
Я пустое место, ничья отрада,
Чемодан неуместно нежных вещей
На складе не-первой-свежести-овощей.
Мама, я отрастила волосы ниже плеч.
Но никто в них не запускает пальцы.
И никто не станет меня беречь.
Мама, я чемпион одиночных танцев,
гений не встреч…
И поэтому я пишу только дурацкие стансы
И не фильтрую речь.