— Сволочи проклятые! — звучит мне в спину. — «Скорая», называется! Толк от вас какой? Никакого! Три часа едете, два раза сдохнуть можно, пока вас дождешься, а лечить толком не лечите!
Голос разгневанной бабки эхом разносится по подъезду. Я спускаюсь вниз, в машину, держа в руке терапевтическую сумку. Господи, скорее бы конец смены…
— На кой черт вообще такая «Скорая» нужна? — беснуется в дверях невидимая старушенция. — Только деньги народные прожираете, гады проклятые! Чтоб вы все сгинули!
Молчу, не отругиваюсь в ответ. Бабку Михееву знают все, она пожилая наркоманка, зазубрившая симптоматику стенокардии и у всех бригад требующая трамал или промедол. В три часа ночи я не нашел в себе сил кивать в такт ее бредням, тем паче — снимать ЭКГ и искать в ее пульсе признаки нарушения ритма и мифических экстрасистол. Вот и получаю свою порцию проклятий.
Вернувшись на подстанцию, я поднимаюсь в комнату отдыха. Валюсь на кушетку. Отключаюсь.

И был мне сон.

Станция пуста. Солнце, вставшее за домами на улице, освещает абсолютно чистый двор, где нет ни одной санитарной «ГАЗели» и нет ни одного человека, ни во дворе, ни на станционном крыльце, ни в безмолвной приемной. В помещении царит непривычная тишина. Я растерянно брожу, выискивая хоть какие-то признаки жизни. Нет никого. Пуста даже заправочная, где всегда кто-то из фельдшеров возится с укладками или шелестит расходными листами.
Поднимаюсь на второй этаж, где расположены комнаты отдыха персонала. Та же картина. Двери всех комнат нараспашку, шкафы пусты, кушетки кажутся голыми без расстеленных постельных принадлежностей. И ни единого человека на этаже.
Единственные звуки на непривычно пустой подстанции — это частые звонки четырех телефонов «03», несущихся из диспетчерской. Вхожу, толкая рукой незапертую дверь. Сама диспетчерская тоже сохраняет брошенный вид. Словно все люди, которые работали здесь, просто взяли и исчезли. Периодически позвякивает телефон в кабинете старшего врача, а диспетчерские «Панасоники» просто разрываются.
Машинально беру трубку одного из телефонов.
— Алло, это «Скорая»?
— «Скорая», — не спорю я.
— Примите заказ — тут у нас сотрудник болеет эпилепсией, сейчас он упал, его всего колотит! Уже три приступа было, он в себя не приходит!
— Не могу, к сожалению…
— ЧТО?!!
— «Скорая» сегодня не работает, — потерянно говорю я, оглядываясь по сторонам, чтобы еще раз убедиться, что мне все не мерещится.
— КАК МОЖЕТ «СКОРАЯ» НЕ РАБОТАТЬ?!! ТУТ ЧЕЛОВЕК УМИРАЕТ! НЕМЕДЕЛЕННО ПРИШЛИТЕ КАРЕТУ!
— Простите, мне некого посылать.
В трубке слышится возня и мужской голос на заднем фоне: «Дай мне!».
— Алло! — рык в трубке. Голос большого начальника, привыкшего к приказам и давно отвыкшего от отказов. — С кем говорю?
— Фельдшер Вертинский, — не решаюсь соврать я.
— Слушай меня, фельдшер Вертинский, или как там тебя! Если через пять минут у нас не будет врачей, я тебе лично голову оторву, понял?
— Врачей, уважаемый, не знаю вашего имени, у вас не будет ни через пять минут, ни в течение этого дня. Обращайтесь в поликлинику.
— СЛЫШИШЬ, ТЫ…
Я кладу трубку. К чему бесплодная ругань? Телефон снова взрывается трелью, но я пересаживаюсь в другое кресло. Монитор стоящего компьютера мертв и черен, как и монитор диспетчера направления.
Что могло произойти? Куда делся весь персонал?
Беру другую трубку.
— «Скорая помощь».
— Добрый день, это четвертая больница беспокоит, отделение экстренной хирургии. Нужна кровь и плазма, пошлите машину на станцию переливания крови. Там уже предупреждены.
— Не могу, к сожалению.
— То есть как?
Объясняю причины отказа.
— Вы пьяны? — вмиг поледеневшим голосом осведомляется мой собеседник. — Вы понимаете, что вы сейчас сказали? У нас тяжелый больной, ему нужна кровь, и нужна немедленно!
— Я сожалею… — шепчу я, кладу трубку.
Словно сомнамбула, брожу по диспетчерской. На больших электронных часах, висящих над окошком в кабинет старшего врача, мигают цифры «09:07». Час уже, как должна заступить новая смена, отправив домой предыдущую — но нет ни той, ни этой.
— Это «Скорая помощь»?
— Да.
— Юноша, миленький, пришлите врача, у меня ребенок проглотил пробку от пузырька с валерианкой! Он задыхается и кашляет, я не знаю, что делать!
— Звоните в поликлинику, «Скорая» сегодня не работает.
— У меня ребенок умирает, вы это понимаете или нет! Он уже синеет!
Кладу трубку.
— Добрый день, «Скорая»?
— «Скорая».
— Беспокоит сержант Лебедев, Центральное РОВД. Тут у нас произошло нападение, избили молодого человека, отняли деньги и ударили острым предметом в живот. Там у него, как минимум, три колотые раны.
— Везите его своим транспортом. У нас сегодня никто не работает.
— Ты издеваешься, парень? Он помрет, если мы его поднимем!
— Я понимаю… но станция пуста, понимаете?
— Я понимаю. Если он сейчас тут врежет дуба, я тебя, сучонок, из-под земли достану, кляну…
Снова опускаю трубку в паз, прерывая разговор. Беру очередную звонящую трубку с соседнего поста.
— «Скорая помощь».
— Это «Скорая»? — переспрашивает вибрирующий о злости, хорошо поставленный многочисленными скандалами, голос.
— Здорово, старая каракатица, — приветствую я Михееву. — Ты еще жива?
— Вы… ты… я… я вас…
— Ты уже нас, старая плесень, — успокаиваю я ее. — Можешь отныне не переживать по поводу поганой «Скорой помощи», которую ты так не любишь. Ее больше нет. Вообще нет.
— Как позвонить вашему начальнику?! — орет Михеева. — Ты у меня сейчас с работы…
— Звони хоть Господу Богу. Тут никого нет — ни начальства, ни санитарок, ни врачей с фельдшерами. Как ты нам и желала постоянно, все сгинули. Так что, если тебя накроет настоящий, а не придуманный инфаркт, не звони, ладно? Все равно никто не приедет.
Звучно бабахаю трубкой об аппарат.
Откидываюсь в кресле, глядя на моргающее зеленое двоеточие электронных часов, отмеряющее секунды. Тик-так, тик-так.
Тик-так — и влетевший в эпилептический статус сотрудник замирает, подавившись языком, пуская посиневшими губами кровавые слюни.
Тик-так — и больной в отделении экстренной хирургии тихо перестает дышать под дикий писк зафиксировавшей остановку сердечной деятельности диагностической аппаратуры.
Тик-так — и ребенок, дернувшись в последний раз, обвисает неподвижным комком плоти на руках орущей от ужаса матери.
Тик-так — и несчастный парень, получивший ножом в живот, перестает скрести пальцами асфальт, щедро залитый собственной, еще теплой, кровью.
Под сумасшедший трезвон телефонов «03» простенькие советские электронные часы отмеряют утекающие человеческие жизни, которые некому сегодня спасать. Сейчас только девять утра. Скольких не станет к обеду? К ночи? Сколько не увидит завтрашнего рассвета?
В телефонных аппаратах бьются вызовы, к очередным людям, чья жизнь, весьма возможно, сейчас балансирует на лезвии бритвы. Их некому принимать. Их некому передавать. И их некому обслужить.
Я один сижу в пустой диспетчерской, на мертвой подстанции «Скорой помощи», сгорбившись в кресле и обхватив голову руками.

Утром, сменившись, сдав тонометр, наркотики и терапевтическую укладку пришедшему вместо меня фельдшеру, я уселся за самый уединенный столик в по-утреннему безлюдном ближайшем кафе, и быстренько напился.
Это был всего лишь сон. Хорошо, что всего лишь сон, а не реальность.
Но не к этой ли реальности вы нас толкаете, люди?