Какая разница вам,
кем был я,
Шекспир, —
мужчина,
женщина,
актеришка,
вельможа.
Не королевская,
не сталинская ложа —
галерка равных для меня весь мир.
Я — англичанин?
Что-то не похоже.
Истлела моя аглицкая кожа.
Я всеми стал.
Я стал древней,
моложе.
Я — каждое лицо,
личина,
рожа.
Я — русский Гамлет
Я — еврейский Лир.
Меня играли разные актеры
и допускали фальшь или повторы,
скользя, как по паркету полотеры,
по тексту окровавленному пьес.
Но были и актеры,
кто матеры.
Кровь убиенных шла у них
сквозь поры
так, что рыдали даже билетеры,
и был актер особенный,
который
Шекспира не играл —
им жил, как Торой,
жил по Шекспиру волею небес.
Шишкаст был его лоб,
почти мозолист.
Гамлет-Лир по имени Михоэлс,
он Гамлета, к несчастью, не сыграл.
Но лишь глаза мои в него всмотрелись,
я вздрогнул от предчувствий —
даже «Фрэйлэхс»
вокруг него перерастал в хорал.
Он лысенький был,
с реденьким начесом,
с приплюснутым,
почти боксерским носом,
но красотою гения красив.
Край сцены стал
смертельнейшим откосом,
и гамлетовским
внутренним вопросом
он сам шагнул навстречу
тем колесам…
Эпоха грязным, грузным труповозом
его не пожалела,
раздавив.
Любой палач
с душой, как преисподня,
есть извращенье замысла Господня.
В России,
где тиран сменял тирана,
огромной сценой стала вся земля
шекспировско-российского театра —
Но Пушкин —
вот ее Шекспир —
не я.
В России все актеры —
крепостные,
да и сама она —
Шекспироссия —
актриса крепостная в железах.
Она — то в роли матери,
то мачехи.
В глазах скорбящих у нее не мальчики,
а гении кровавые в глазах.
Зачем я стал Шекспир?
Зачем все в мире видно
мне сквозь гробы и лбы,
сквозь рябь газет?
У власти кто?
Те, за кого нам стыдно.
Тех, перед кем нам стыдно,
с нами нет.
Себе быть на уме —
трусливая тюрьма.
Дай Бог нам смелости,
чтобы сойти с ума!
Прости, Михоэлс…
От чужого пира
осталось лишь похмелье…
Пусто, сиро…
Я ухожу…
Михоэлс, там, вне мира,
найти мне чистый угол помоги.
Я слишком стар.
Я сломан, как рапира.
Но в новом веке
нового Шекспира
я слышу командорские шаги!