Такое оно, волшебное 18-е лето!

В июльском мареве то колышется, то замирает бескрайняя золотая нива: вовсю идет уборка хлеба. Летят в лицо колючки осота, сенная труха набивается в волосы и под одежду, солнце слепит и жжет немилосердно, а ей весело и радостно!

Плывет штурвальная Лида по хлебному морю на корабле-комбайне, а капитан-Вася голубоглазый.

Улыбка белозубая на коричневом от загара и пыли лице — для нее, из-за грохота моторов комбайна и трактора не слышно слов, но все равно понятно, о чем он ей кричит: «Люблю тебя, Лидочка! Красавица моя, ненаглядная! Царица моя…»

Впрочем, «царица» — это она сама придумала. Так батько маму называет: Лиза — царица!

До войны он из досок повозку сделал, детей и жену Лизу погрузит, а сам все 12 километров пешочком быка погоняет, да поет песни одну за другой.
И голос его сильный разносится по степи, а устанет петь — давай шутки шутить, да истории такие смешные рассказывать, что животы надорвешь.

Лида и мама шутки понимают, а мелкотня — три брата, да сестренка хохочут за компанию.

Так весело и добирались до деда-бабы, въезжали в большую станицу, а там встречные руку к глазам приставляют козырьком: «Это ж чии такие едуть? Да не иначе Антон опять царицу свою кохаить, она и ног не испачкаить за 12 вёрст, сам-то пешки, а вона с детями на телеге…»

А потом война проклятущая, хотела Лида добровольцем податься на фронт, да годами не вышла.

После немцев как посадили ее за штурвал, так и работает до сих пор.
Любит она эти гремучие железки, запах солярки для нее, как одеколон, каким эвакуированная офицерская жена ее как-то подушила: уронила капельку из полупустого пузыречка на запястье Лиды — «С Победой, девочка!»

И вот этим летом, когда зашивался их колхоз с уборкой, прислали в помощь летучую бригаду трактористов-комбайнеров, опытных ребят, где среди израненных фронтовиков выделялся богатырским ростом складный брюнет.

Годами вроде вышел, а не воевал — бронь колхоз выдал, некому пахать-сеять, страну кормить. Старший брат за обоих на фронте, и сколько ни ходил Василий в военкомат, вытуривали его оттуда взашей: «Твое место в колхозе, тут твой фронт.»

Такую историю рассказал Василий ей в первый же день совместной работы. Сам подсел вечерком, выбрав именно ее из толпы чумазых, еще не отмывшихся от нелегкой работы девчат.

И покатила Лида горы!

Бежала на работу чуть свет только бы глаза родные увидеть, невзначай рукой к Васе прикоснуться, слово доброе услышать, и сердце выстукивало свою песню: «Люблю-люблю-люблю…»

«Гляди, девка! — предостерегла ее пожилая вдова-трактористка.- Таковские они, хлопцы, наобещают, свое получат, а потом в кусты!»

Да разве услышат эти слова те уши, в которые нашептываются совсем другие речи: нежные, сладкие, за сердце берущие.

Слышать она, конечно, слышала, что бывает такое — любовь, когда ни есть, ни спать не можешь, и сто верст — не крюк, лишь бы к милому поближе.
Посмеивалась над влюбленными девчатами, дивилась, как из неприступных гордячек вдруг начинали хлопцы веревки вить. Хмыкала свысока: с ней-то точно такого не произойдет!
И слегка осуждала потерявших разум подруг: надо же гордость девичью иметь, и не словам верить, а делам и много еще мудрых мыслей рождалось в ее нетронутой влюбленностью голове.

Оказалось вдруг, что и для нее существует любовь!

Как веревкой привязал к себе заезжий тракторист. И тянет к нему сильно. Только что копалась Лида в моторе своего тракторенка, а уже рядом с Василием у комбайна стоит. И отойти нету сил…
Да и Василий кругами вокруг нее ходит, за каждой мелочью: «Лида, принеси, Лида, подай, Лида, вот цветочек тебе…»

Через неделю после знакомства сделал ей Вася предложение. Замуж позвал.
От его слов и вовсе закружилась головушка девичья, да и склонилась на крепкое плечо.

Отзвенело летичко, и после уборочных работ собрались они свадьбу сыграть всем на радость и зависть: отхватила Лида целого мужика, молодого и некалеченного, да и невеста не лыком шита: передовичка, на всех собраниях хвалят, уже два отреза подарили за ударный труд, да сапоги, да флажок, который на тракторе издали видно.

А на гитаре Лида как играет — заслушаешься!

И внешне — красавица: глаза большие, зеленые, губки пухленькие, фигуристая — так и тянет проводить взглядом, нога под ней легкая, волосы колечками вьются, и жаль только, что косу совсем недавно срезала.
Не жалела маманя для дочери щелока, собственноручно жгла подсолнечные стволы, а уголечки в старую тряпицу завернет и в воде полощет.
Вот тебе, донечка, мыло самое лучшее!

Так и свела судьба двух красивых молодых людей, связала любовь крепкой нитью на веки вечные, а чего: война-то закончилась, живите, люди, да радуйтесь.

В жаркую и звездную июльскую ночь, что короче воробьиного крылышка, случилось то, без чего невозможна жизнь человеческая: уплыла Лида на Васиных руках в новую для себя жизнь, а через две недели поняла девушка: не прошли даром горячие их встречи, но Васе сказать постеснялась.

«Ты чего, Лидочка?» — заглядывал он в ее глаза, а она счастливо твердила про себя: «Похоже, тяжелая я, ребеночка жду, а ты и не знаешь…»

Пришла к концу командировка, засобирался мужской отряд до дому, и в последнюю встречу порешили молодые, что никому ничего говорить пока не будут, а поженятся осенью, как закончится страда.
В сентябре.

Вскоре уехал Вася, наезжал несколько раз и бежал к ней от вокзала пять километров пешком, не ведая устали.

Он назвал ей дату, когда приедет с матерью свататься: через две недели, в субботу.

Лида была так счастлива и потихоньку от родителей готовилась к гостям: подмазала и побелила хату, деревья в саду, вымыла окошечки.
«Ты бы передохнула, донечка! На работе наломалась с железяками и дома покоя не знаешь, — жалела Лиду мать. — Приляг, сил наберись, вот и на гулянки с девчатами ходить перестала. Все уберем, осень длинная, а жизнь короткая, так что лучше с подругами погуляй. Замуж выскочишь, тогда муж и за калитку просто так не выпустит!»
Лидочка же смеялась в ответ, с трудом сдерживая свою радость от предстоящего праздника.

Ах, мама, ничего-то Вы не знаете!
И какая развеселая гулянка будет вскорости!

Страшная нужда не позволяла купить свадебное платье, но мамино девичье белое с красной прошвой по подолу стало Лиде впору, она потихоньку вытащила его из сундука, выстирала и выгладила, чтобы ни одной складочки…

Наступила желанная суббота.

Лида встала еще до свету, испекла хлеб, вымыла волосы, высушила их на предрассветном ветерке и уложила валиком, по-городскому, по-особому.

Она ждала: то-то семья удивится, когда подъедут ко двору гости, с цветами, со сватами, и начнется праздник для всего хутора, с песнями и прибаутками. Их с Василием праздник.

Или нет: лошадь разве дадут в колхозе для сватовства?

Дорогое это удовольствие, каждая коняка на особом счету, так что, скорее всего, пешком придут свататься.

Она даже на дерево залезала, вроде как за яблоками, а сама все в сторону поселка смотрела: не видно ли людей незнакомых или Васи ее, которого издалека узнала бы.

Вася не приехал и не пришел.
Не было его и в воскресенье.
И через неделю.

Лида поняла: он не придет.
Совсем.

Не будет никакого сватовства, белого платья и долгожданной радости от рождения ребеночка, который вот уже почти два месяца живет внутри нее.

Мир затих для Лиды и солнце погасло.

Совершенно потерянная, с потухшими глазами, Лида была в отчаянии.

Комсомольская активистка, лучшая трактористка, звеньевая тракторной бригады, звонкоголосая веселая запевала была раздавлена и растеряна.

Упасть бы перед мамой на колени, зарыться лицом в ее подол, повиниться в содеянном, но как, как вымолвить первые слова раскаяния, как повесить на шею родителям, и так еле сводящим концы с концами, байстрюченка?
Опозорить семью на весь мир?!
Нет!
Сама нагуляла, сама и расплатиться должна.
Нечего родителей сюда путать.

Лида дважды ходила к реке.
Утопиться?..
Но ведь вытащат, да узнают, что прогулялась, позор-то какой!
Батя точно не вынесет, и так еле ноги передвигает, совсем слабый с войны вернулся, два тяжелых ранения, легкие насквозь прострелены.

Несколько раз останавливалась у железнодорожных путей: под поезд броситься, как сделала подружка ее хуторская?
Так ведь опять-таки узнают, что беременная была, и о Мане столько потом судачили, бугорок на ее могилочке только-только травкой схватился, а бабы чуть что-опять дочерям: «Домой быстро, а то будет, как у Митрофановны стыдовище — дочка с пузом!»

Откуда Лида узнала, что в соседней станице есть умелица, которая освобождает баб от нежеланного плода — неизвестно, а только отпросилась она с работы, да и прыгнула на подножку товарняка, что аккурат напротив их хутора ход свой замедляет. Доехала до большой станицы и все, что недобрая советчица наказала, выполнила: прошла к нужной хатенке огородами по черной тропке, что окроплена была слезами, да кровью бабьей.
Немолодая тетка дверь покрепче закрыла, сунула Лиде ложку деревянную: «Зубами зажми, да не кричи, как резаная, соседи услышат — донесут. И так косятся… Что, жениться обещал, да обманул? Откуда знаю? Это дело привычное. И ты не первая, и не последняя. И ко мне еще не раз прибежишь. Доля наша такая, бабья — терпеть.»

Этим же вечером и вернулась Лида домой.

А к утру не могла встать: и горела, как в огне, и знобило, а трясло так, что одеяла и пальто, которые мама с отцом сверху на нее накидали, ходуном ходили.

На работу сообщили: «Простыла Лида».

На третий день совсем плохо ей стало, бредить начала, побежал отец за линейкой, и Лиду уже на руках вынесли парни-соседи.
Не могла она и шагу ступить сама, сил не было.

В больнице доктор долго не выходила в коридор, а когда показалась — кинулись к ней батя и мама: «Что, доктор, как донечка?»
Посмотрела на них старенькая в белом халате: «А вы хоть знаете, от чего дочь ваша умирает?»
«Так застудилась, наверное, на тракторе… И как это — умирает?! — закричали родители и бросились в ноги доктору. — Спасите дочь, ей ведь толечко-толечко 18 исполнилось!»
«Дочка ваша аборт сделала. Криминальный. Инфекцию занесли. Заражение крови у вашей дочери. Я уже ничем помочь не могу. Только слегка страдания уменьшу. А жить ей осталось всего ничего, можете пройти в палату. Что уж теперь-то…»

Родители, поддерживая друг друга, подошли к кровати дочери.
Не было сил стоять, они, как подкошенные, упали на колени.

«Лида, — позвала мать. — Донечка, открой глаза, посмотри на нас с батькой. Не жизнь нам без тебя…»
С великим трудом открыла глаза Лида.
Отец приник к ее руке, горько плача, закашлялся, захрипел.
Прибежавшая доктор велела ему выйти из палаты, и мать осталась с дочерью наедине.

«Что же ты удумала, Лидочка," - шептала она, согревая своим дыханием стылые руки дочери.
«Не хотела вас позорить," - еле слышно ответила Лида.

До рассвета сидела мать у постели дочери, следя за каждым ее движением.
Несколько раз делала уколы медсестра, несколько раз заходила доктор: «Хотя бы днем раньше привезли, а сейчас все, поздно, заражение крови, нельзя спасти…» и уходила, опустив голову.

На рассвете очнулась Лида: «Смотрите, мама, на часах человек качается. Он за мною пришел! Прогоните его, я не хочу…»

И опять провалилась в небытие.

А как совсем развиднелось, пришла Лида в себя и отчетливо произнесла: «Мама, как не хочется с белым светом прощаться, простите меня, мама…»

Обряжали Лиду всем хутором.
Лежала общая любимица, как невеста, в платье белом с красной прошвой, а на голове — фата марлевая и венок из астр. Подружки постарались.
Горше всех плакала сестренка младшая, просидевшая весь день на полатях, не сводя глаз с той, на которую так хотела быть похожей: статной, сильной…

После обеда на второй день подняли хуторские ребята на плечи легонький гроб и понесли через весь хутор, через железную дорогу, в чисто поле, где ожидало Лиду последнее пристанище.

Могила была необычная, руководил похоронами пожилой фронтовик, он и посоветовал выкопать в тяжелом каменистом грунте основную могилу и внизу сбоку — подкоп.
Хоронят иногда своих так в тех ростовских почвах, где сплошь — камни…
По его и сделали.

А через два дня приехал Василий свататься.
Не мог раньше: брат старший из армии вернулся. Сколько месяцев после победы прошло, а он все служил. Потому и задержка со сватовством вышла.
Великая радость, столько лет ждали. Грудь в медалях.
Всем хутором праздновали встречу.
Дверь не закрывалась, идут люди, да идут.
Особенно бабы-вдовы, у которых один вопрос: «Моего там, на войне, не видал?»

Первым делом Василий на работу к Лиде заглянул: пригласить всех на скорую свадьбу, только оттуда, с хоздвора, вышел, шатаясь.

«Поздно пришел, касатик, — сказала старшая из трактористок, закутанная в черный вдовий платок по самые брови. — Не тут ищешь. Теперь тебе туда. Там Лида.»
И указала рукой в сторону хуторского кладбища.

Никто из девчат не вышел его проводить, и, опираясь на плечо брата, пошел Василий к невеселому месту, которое ждет каждого на этой земле.
Кого-раньше, кого-позже.
До глубоких сумерек слышали девчата плач, переходящий в вой: то просил прощения у Лиды запоздавший жених.

Долго не зажился на свете батя Лидочки, подкосила его ранняя трагическая смерть старшей дочери.
Отзвучал их семейный оркестрик, в котором было лишь два инструмента: отцовские цымбалы и лидочкина гитара.

По весенней влажной тропе пронесли и батю к знакомому месту, где уже зияла готовая яма и ждал его свой уголок-подкоп в правую сторону.

На поседевшую враз мать было страшно смотреть.
Никто из хуторян не знал, что с утра увязалась мать за сыновьями, ушедшими копать могилу.
Подростки поддались на ее уговоры выдвинуть из левого подкопа лидочкин гроб и открыть его. Тлен почти не тронул милое личико, а сердце матери едва не разорвалось от встречи с дочерью.

Вскрылась едва затянувшаяся рана от смерти донечки, кричала мать, заламывая руки, норовя спрыгнуть в свежераскопанную могилу, чтобы обнять на прощание любимое дитя. Еле удержали пацаны мать.
Под руки довели ее до дому, где удивленные долгим отсутствием жены у гроба мужа выглядывали Лизу пришедшие попрощаться с Антоном.

С ужасом увидели люди, что из-под траурного платка Елизаветы выбиваются не привычно каштановые, а седые пряди.
Рыдала Лиза над двумя дорогими ей людьми, и не было в толпе пришедших на кладбище равнодушных к материнскому и вдовьему горю.

А потом все годы ее жизни просили женщины возницу ехать на работы окольным путем, подальше объезжая маленькое кладбище. Иначе спрыгивала Лиза с телеги и бежала к родным могилам, рыдала до обморока, и не удержать было ее подругам, которые и сами-то вдовушки.
Все.
Сплошь.
Без исключения.

Лиза-царица догнала дочь и мужа через 12 лет: упала в погреб, поболела недолго, высохла в былинку, да и ушла вслед за любимыми.
Вот ее-то положили уже посередине.

Такая необычная широкая могила на полузаброшенном хуторском кладбище, где на крестах или покосившихся пирамидках со звездами редки стертые временем лики, чаще — не разобрать имен и фамилий тех, кто лежит в родной земле, окончив свой жизненный путь.

А некоторые могилочки совсем сравнялись с землей, и только камни обозначают, что здесь кто-то покоится: столяр или доярка, тракторист или гармонист, молодой или старец.

Редко приходят родственники сюда: большинство тех, кто знал почивших, уже и сами в заоблачных далях, а внуки-правнуки и не помнят порой, кто и где похоронен, да как жил.

Всех знает степной ветер, что неутомимо гладит и перебирает травяные ковыльные нити на оплывших холмиках; да дождь-плакун, который омывает прозрачными слезами своими последнее пристанище сельчан; да луна, что висит на небесах, глазея на землю, не отрываясь. И, конечно, солнце, оно светило всем этим уснувшим навсегда, недолюбившим, недожившим, наработавшимся досыта, не дождавшимся счастья, ради которого и приходит в этот мир человек, потому что нет и не будет на свете того, кто в последнюю минуту ощутил бы, что испытал все радости земные, переделал все дела и жить далее уже вовсе незачем…

«Четвертая…» — -прошелестело тогда в скорбной толпе пришедших проводить Лидочку.
И закивали бабы и мужики: «И впрямь — четвертая.»

Лидочка была четвертой в печальной очереди женщин, умерших от криминального аборта, в хуторе из 60-ти дворов в далеком уже военно-послевоенном 1945 году.
Пока четвертой.

Тогда операция по прерыванию нежелательной беременности каралась тюремным заключением, рождение ребенка вне брака считалось несмываемым позором, а нечистые руки псевдоумелиц кромсали женщин, и они гибли, от потери или заражения крови, или оставались инвалидами на всю жизнь.

Увеличенное фото милого девичьего лица держит на коленях 82-летняя младшая лидочкина сестричка, утирает частые слезы, вспоминая ушедшую: «Ось так: вмэрла, и ничего не осталось на память. Как и не було на свете…»

А потом вдруг оживляется: «Брешу, осталося! Она ж рядом с бригадой вишенку посадила той весной. Я всегда, когда работала рядом, к этой вишне бежала. Обниму ее, наплачусь. Може, ще растет та вишня, они, старые сорта, долговечные. Съездить бы туда, так, наверное, все распахали, здание столовки, говорили, разобрали давно. Да и не добраться мне. Сил совсем нету, а детей не допросишься…»

«Спивала, як та артистка, а какие песни и не вспомню уже, — тихо произносит она. -Спи спокойно, Лидочка. Спи, сестричка.»

Четвертая…