Прошло несколько нудных недель подготовительных курсов, прежде чем нам снова позволили вернуться в то подвальное помещение. Мои сокурсники по вуду-мастерству тут же бросились к макетам своих супругов, скобля и приглаживая еле видимые глазу неровности, чуть ли не языком вылизывая на их глиняных телах целлюлитные бугорки. При этом они то и дело сверялись с какими-то пометками в блокнотах. Эх, дилетанты! Они наверняка ещё и с благоверными своими советовались, что да как нужно у них исправлять. Иначе, откуда ещё нормальному мужику почерпнуть сведения, как вообще должен выглядеть этот чёртов целлюлит?!
Нет, я был не такой и не хотел разделять их столь примитивного сиюминутного рвения угодить. Я чувствовал в себе нерастраченный, дремлющий пока талант творца. К чему все эти жалкие домашние заготовки? Творить надо экспромтом: легко и непринуждённо импровизируя на волне всё возрастающего вдохновения. И я творил, замесив два полных ведра дополнительной глины…
* * *
Лёгкое беспокойство у меня появилось, когда на звонок в дверь Тома привычно не встретила меня на пороге в домашнем засаленном халатике. Она вообще меня не встретила, хоть я отчётливо слышал за дверью её причитающий и плаксивый голосок. А ещё оттуда доносился грохот, шум падающей мебели и звон разбитой посуды. Открыв квартиру своим ключом, я ужаснулся. Кухня была совершенно разгромлена. На полу сидела жена и взахлёб рыдала. Из порванного халата на её колени вывались две огромные, просто чудовищно огромные груди.
— Вот, — услышал я сквозь стоны и причитания, — отрасли.
— А что же ты ревёшь, дурында. Сама хотела чтобы они были чуть побольше.
— Чуть побольше? Чуть побольше? — заистерила супруга. — Я теперь ходить не могу.
Да, ходить она и впрямь почти не могла, даже стояла с трудом, так как это бабское богатство то и дело норовило куда-то её перевесить. А если она вдруг резко разворачивалась, то эти две тяжеленные дыни центробежной силой отбрасывало так, что они увлекали за собой и всё тело Томы. И последнее, что я успевал увидеть, это её сверкающие пятки за спинкой дивана.
Но зато секс с преображенной женой был непередаваемый по гамме нахлынувших ощущений. Стыдно сказать, но в первый момент я вдруг снова ощутил себя пубертатным юнцом, сопливым школьником, которого на заднем дворе впервые допустили до женской плоти, а потому кончил от одного только прикосновения. Но на втором подходе зрелость всё же победила и я смог полностью себя реабилитировать в глазах Томы.
Она сидела на мне верхом, пока я крепко придерживал её за бёдра, помня неудачные эксперименты с центробежной силой. А огромные мясистые груди смачно хлестали по моим щекам. В то время, как отвердевшие соски, словно два остро заточенных карандаша, так и норовили воткнуться в глаз…
И это был по-о-олный улёт!!!
Особенно в тот момент, когда я случайно разжал руки.
* * *
Секс, конечно, штука потрясная, но что-то надо было делать и с походкой Томы. Чуть поразмыслив и освежив в памяти свой неоконченный инженерный, я пришёл к выводу, что во всём виноват смещённый центр тяжести. Требовалась центровка. И на следующем же сеансе вуду-ваяния, в качестве противовеса я замесил ещё пару вёдер глины.
Я итак был счастлив, а теперь стал вдвое счастливым. Даже нет, не вдвое, а вчетверо. Потому как, два задних полушария Томы оказались не менее привлекательны, чем её два передних. Ну, по-о-олный привод, мужики! Надеюсь вы меня понимаете. Да на них просто полюбоваться — уже было в кайф. А если ещё залезть и покататься… У-у-у-у-у! В-р-р, в-р-р-р!
Но тут меня ждал непредвиденный бытовой облом. Мало того, что после такого апгрейда, супруге требовалась глобальная смена гардероба, а мой бюджет итак был под напрягом бесконечных взносов в копилку наших вуду-наставников. Так ещё и оказалось, что скромная двушка на окраине, ну никак не была рассчитана на увеличенные габариты Томы. Если мы встречались в узком коридоре, то разойтись без синяков и ссадин не было ни единого шанса. После одного такого тесного протискивания вдоль стеночки, жена ещё с полчаса играла со мной в прятки.
— Милый, ты где? — кричала она. А мне в ответ оставалось лишь тихо попискивать сзади:
— Дорогая, я кажется застрял промеж твоих булок.
В общем, от всего этого гиперболизма пришлось отказаться. И все последующие сеансы я, как Роден, постепенно отсекал всё лишнее. Но, прежде чем добрался таки до нужного идеала, меня слегка помотало по всяким стилям и художественным течениям. Самый краткосрочный период был в увлечении абстракционизмом. Согласитесь, нужно иметь железные нервы, чтобы не свихнуться, когда что-то квадратно-угловатое с глазами расставленными по диагонали лезет к вам целоваться. А это что-то надо потом с себя как-то соскрести. И кто же после такого упрекнёт, что вы ещё пару часов носились по подъезду в одних трусах, пугая соседей воплями и криками:
— Оно живое, живое… живое!!!
* * *
И всё же, я действительно был самым настоящим творцом, в отличии от своих соседей-ремесленников по цеху. Уже на сеансе шестом все их скульптуры стали своим однообразием походить на переросших кукол Барби, сошедших с одного конвейера. Я даже не понимаю, как они их отличали.
Не плыть на этой всепоглощающей волне мейнстрима удавалось только мне, да ещё, разве что, очкарику. Но у того был свой принципиальный стиль и фетиш. Я же не боялся экспериментировать, смело барахтаясь против течения и разрывая все шаблоны.
От третьей груди я отказался сразу — не ново, явный плагиат. Поэтому сразу слепил семь. И тут же наступил на те же грабли, что и на первом сеансе. Центр тяжести стал вообще непредсказуемым. Никогда нельзя было предугадать, куда полетит Тома на развороте, а куда сковородка с котлетами.
Постепенно я мирился с мыслью, что в искусстве нет ничего лучше нашего старого и доброго соцреализма. Ну, а что? Есть же женщина с веслом. Так почему не может быть Томы с лопатой.
Да и убеждать любимую, что все её резкие преображения связаны только с вирусами, болезнями или традиционным «съела чего-нибудь» — становилось с каждым разом всё сложней. Думаю, она о чём-то стала догадываться.
* * *
Утро субботы. Нехотя открываю глаза, машинально отмахиваясь рукой, не то от бьющего в глаз солнца из-за плохо прикрытой шторы, не то от остатков ночного кошмара.
— Приснится же такое, — пытаюсь собрать заспанные мысли в кучку. — Слышь, Том… — поворачиваюсь набок, но на соседней подушке никто привычно не сопит. — Ты на кухне что ли?
В квартире подозрительно тихо. Пытаюсь встать, но что-то тяжёлое продолжает удерживать в постели. Отбрасываю в сторону одеяло и:
— О! Ё! Твою ж… — вырываются наружу нечленораздельные чувства. — Что за хрень?!
На простыне лежат три мои перепутавшиеся в жуткие узлы ноги. Но что-то тревожное подсказывает, что одна из них точно не нога. Трясущимися руками дотягиваюсь до телефона.
— Тома, ты где?
Весёлый беззаботный голосок в трубке отвечает:
— Я на курсах. Приду часика через два. Не скучай, любимый. И привет тебе от Алисы…
— Что?! — взрываюсь смесью ужаса и гнева. — Какие курсы? Какие там ещё курсы? Да ты пельмени до сих пор не научилась лепить, а туда же. Слышишь? Верни как было, верни всё обратно, это не смешно…
Но в телефоне уже тишина. Повторный набор выдаёт лишь сводящее с ума: «Абонент — не абонент». Отключилась, сучка!
— Ну, как так-то? Как так-то?! — продолжаю возмущаться, пока расплетаю эту косичку из волосатых ног и… и вот этого…
Блин! Какого дьявола?! Я даже не могу назвать это этим, потому что — это какая-то нелепая хрень. Тома её даже вылепить толком не смогла.
Нет! Определённо баб к искусству допускать нельзя. Прям строго настрого запретить даже близко к нему приближаться. У них же в их бабском мозгу нет ни воображения путного, ни фантазии.
Хотя, одна то фантазия у них есть. И эта и без того метровая «фантазия» сейчас коварно мстит мне, отзываясь на прикосновения. Вытягивая из моих жил последние капли крови, она начинает набухать и увеличиваться в размерах.
Я бледнею, холодею, руки перестают слушаться. И прежде чем отключиться окончательно, заплетающимся языком успеваю тягостно простонать:
— О, нет! Ещё и утренний стояк…
Вот теперь уж точно:
КОНЕЦ (большой и толстый).