Бывают странные антисемиты.
Я видел разных людей. Антисемитизм… ну, это занятие для убогих. Это понятно.
Но есть категория странных антисемитов. Они такими — родились. Это им вдолбили с детства — убогие родители, убогие приятели во дворе. Эта закваска остается на всю жизнь. Как фундамент. Хочешь уйти от фундамента, но невозможно.
Это сидит в мозгу.
Наглухо.
Но странные антисемиты тем и странны, что с одинаковой честностью работают на обе стороны.
Был в Бердичеве сапожник по кличке Карусель. Антисемит с рождения. Но — странный.
Рассказывали такую хохму. Роды у его мамы принимала акушерка Шлафштейн. Крупная женщина с волосатой бородавкой на белом лице.
Младенец вышел на свет Божий. Акушерка Шлафштейн взяла его на руки — и он проорал свое первое в жизни слово:
— Ж-жиды!
— Нивроко! — сказала Шлафтейн и шлепнула его по голой попе. — Маленький засранец! Ты еще вспомнишь, кто тебя вытащил на свет Божий. Ты всегда будешь это помнить! Без евреев — ты шагу не ступишь. Это мой тебе приговор.
Ну, и что вы думаете?
В 30-е годы он стал юным сапожником в артели, где еврей сидел на еврее. Его учителем был сапожник Пинкасер. Лучший мастер всего Бердичева.
Когда юный Карусель халтурил, Пинкасер хватал деревянный молоток и бил его по голове. И кричал:
— Будет это нох эйн маль — и я буду тебе бить железной лапой! Фраер с Песков! Иди-но вынеси дрэк на улицу. И три раза подмети дверь!
Подмети дверь — это значило подметать улицу метлой, напротив парадной двери артели.
— А почему три раза?! — кричал в ответ оскорбленный Карусель.
— Первый раз — ты схалтуришь, — объяснял Пинкасер. — Второй раз и третий раз — опять схалтуришь. Но третий раз это будет уже более-не-менее чисто.
— Я пойду в комсомол! — угрожал Карусель. — Я выведу это зверство на чистую воду! Бить молотком ученика! Пинкасер, вас посадят в тюрьму на сто лет. Контрреволюция!
— Нивроко! — отвечал на это Пинкасер голосом акушерки Шлафштейн. — На что тебе кимсимол? Иди сразу в партию. Тогда меня совсем расстреляют. Но кто тебя научит забивать гвоздь в каблук?
— Сам научусь!
— Иди, иди, иди! — кричал Пинкасер. — Отсюда! Иди совсем, чтоб я тебя не видел. На что ты мне сдался? Пискивотэ! В мои годы мастер бил меня палкой по заднице. Каждый раз — по девять раз. Три раза — в пользу Бога. Три раза — в пользу царя Давида. И три раза — в пользу меня. Моя тухэс каждый день была красная — как большевик. Но я-таки стал Пинкасером! Моя тухэс была первым большевиком Бердичева!
— Зве-е-рь! — говорил Карусель.
Но из артели — не уходил. Он брал метлу и начинал подметать у парадной двери. Он тихо говорил себе сквозь зубы:
— Жидов надо убивать, убивать и убивать, как учил великий Ленин.
Потом он открывал парадную дверь и кричал:
— Пинкасер! Я не называю вас товарищем. Но первый раз я уже подмел.
— Халтура, — отвечал Пинкасер. — Повторить!
После третьего подметания дверей грузный Пинкасер выходил на улицу и смотрел.
— Ну, более-не менее, — говорил он. — На тебе пару денег. Иди, купи арбуз на базаре и отнеси в руки моей жене. Но чтоб арбуз был на полпуда!
— А если денег не хватит?
— Тогда скушай этот арбуз, но больше сюда не приходи. Когда я тебя вижу, на мои глаза приходят большие слезы!
Но Карусель покупал арбуз, относил куда велел Пинкасер, и упрямо приходил назад.
— Кто тебя звал? — спрашивал Пинкасер. — Почему ты не ушел в кимсимол на партийный завод «Прогресс»?
— Пинкасер, — отвечал Карусель, — я хочу сначала вас на чистую воду вывести. За все ваши преступления и троцкизм. За ваши левые подработки и вашу линию против горфинотдела. Я знаю, как вы это делаете. Ваши гешефты!
— Так иди и скажи!
— Нет, сначала научите меня быть сапожником. Тут хорошие заработки. А уже потом я посажу вас в тюрьму.
— Босяк! — багровел Пинкасер. — Марш красить двери со двора! Три раза!
Карусель плевался. Но красил двери. Пинкасер смотрел на готовую работу и говорил:
— Ну, более-не-менее. Хорошо, так и быть. Садись, учись гвозди забивать. Но так, чтоб гвоздя никогда не было! Понял?
Ну, что вам сказать?
Это была смачная пара. Пинкасер и Карусель.
К лету 41-го года Карусель уже был сапожник — что надо!
Он зарабатывал по-королевски. Вместе с Пинкасером он хорошо работал налево.
Двумя годами раньше, в 39-м, его хотели забрать в армию. Но он и тут скосил налево. Купил себе справку на четыре болезни сразу. Эти болезни были такие страшные, что сам автор справки доктор Шлафштейн, сын акушерки, приятно удивился.
— Молодой человек, — сказал он Каруселю. — С такими болезнями вы должны были умереть раньше, чем родились. Но вы пока — живы. А я пока — председатель медкомиссии. Поэтому фокус пройдет. Но моя фантазия меня самого хорошо удивляет!
Карусель получил белый билет.
Навсегда.
Как смертельно больной человек, он был вычеркнут из реестра военкомата.
По вечерам он выпивал дома с отцом и говорил:
— Ну! Где правда?! Кругом одни жиды! Кто меня принимал на свет Божий? Жидовка Шлафштейн. Батя, сколько она получила за это барыша?
— Три пуда картошки. То было время между белыми, поляками и будёновцами. Это было, как сейчас пол-кило золота. Жиды умеют жить!
— Умеют, — соглашался Карусель. — А ее сынок, доктор Шлафтейн, почистил меня хорошо-о! Неделю держал меня в черном теле, пока торговались. А Пинкасер, сволочь, берет на себя самые левые заказы. Мне оставляет — на понюхать! Но я русский человек. Я это через комсомол проверну.
— Ты уже пять лет это проворачиваешь, — ответил отец и закусил огурцом.
— А куда деться, батя? Есть Пинкасер — есть и налево. А без Пинкасера я буду ходить голым. Что ты имеешь на заводе? Хрен с капустой. А кто тебя и маму кормит? Я! Не будет Пинкасера — не будет и краковской колбасы. Батя, ты любитель советской власти?
— Любитель. Чтоб она сдохла.
— А я — люблю советскую власть. Но моя советская власть — это сволочь Пинкасер. Это мой товарищ Сталин и весь ВКП (б). Мы с ним переходящее Красное знамя получили. Может, в Киев поедем, на съезд стахановцев.
— Ты, дуралей, хоть в тюрьму не сядь. А то тебя — за решетку, а Пинкасера — на съезд стахановцев! Ну, выпьем за процветание державы! За царя и товарища Сталина!
А Пинкасер в это время сидел дома. Задумчиво пил вишневую наливку и говорил жене:
— За что мне такое страдание? За что Бог подарил мне этого паршивого кацапа? Этого антисемита! Я научил его, и он уже умеет. Он уже второй после меня, но завтра я буду вторым после него. Он так схватывает работу — как самошечий! Умеет! Есть голова на плечах!
— Он смотрит на Цилю, — нервно сказала жена. — Я тебе не хотела говорить. Девочке 17 лет. Но он так смотрит на нее — как товарищ Берия на товарища Сталина! Я видела. И Циля мне говорила.
— Я убью его! — побагровел Пинкасер. — Чтоб моя дочь имела этого кацапа?! А что Цилечка?
— Не хочет на него смотреть. Она их всех терпеть не может. Нате вам — кацап!
— Убью бандита! — сказал Пинкасер. — На всякий случай.
Утром, на работе, он сказал Каруселю:
— Кимсимол! Тебе наравится моя дочка?
— Ну… так, — растерялся Карусель. — А откуда вы знаете, Пинкасер? Я про это никому не говорил!
— Забудь! — сказал Пинкасер. — Умри и не вставай, белый билет! Через мой труп! У нас чистая семья, нам кацапы не нужны.
— Не по-советски это, — печально ответил Карусель. — Интернационал — это знамя человечества. А чистая любовь — не имеет границ. Пинкасер, вы хуже старорежимного равина. Но… я сам боюсь, вдруг про это кто-то узнает. Хорошо, я молчу. Это была моя ошибка. Но когда-нибудь я повешу вас на этой парадной двери! За ваш национализм! Троцкист!
— Антисемитская морда!!!
— А вы, Пинкасер, жидовский бандит! Плевать я хотел на вашу Цилю! Жидовка вонючая!
Пинкасер разъярился — и ударил Каруселя молотком по голове. Железным.
Карусель упал. Его отвезли в больницу. Там он сказал, что ударился в темной кладовке о железную перекладину. Случайно.
С его головы текла кровь. Его забинтовали и положили в палату.
Через два дня началась война.
В 10 утра 22 июня немцы бомбили центр Бердичева. Для паники.
Отца Каруселя как рабочего «Прогресса» срочно эвакуировали на Урал. Первым эшелоном, вместе с женой, она работала в заводской охране вахтером. Оба умоляли оставить их: сын в больнице, с дыркой в голове, как можно его бросить?! Но им обещали, что сына отправят следующим эшелоном.
Они уехали — в слезах.
Сапожную артель никто не собирался эвакуировать. Одни уехали, другие остались. Пинкасер — тоже остался. Немцев он видел в первую мировую войну. Культурные люди, говорил он. Зачем их бояться? Сапожники нужны при любой власти.
Шлафштейны тоже остались. Старая мать — акушерка, сын — доктор, его жена и ребенок. Они бы уехали. Но в последний день ребенок тяжело простудился.
В середине июля они все попали в гетто за базаром.
В конце августа туда пришел молодой полицай Карусель. Он сам попросился на службу в гетто. Объяснил это так:
— Хочу сделать жидам Валфоломеевскую ночь! Это мечта моей жизни.
При нем была винтовка.
На Пинкасера Карусель не смотрел. Как будто никогда не видел.
Через пару дней Пинкасера, жену и Цилю отправили работать за город. Они сели в телегу. Лошадьми правил полицай Карусель. Он был и охранником.
— Вьё-о! — сказал Карусель. — Поехали!
— Нивроко! — сказал Пинкасер. — Ты-таки неплохо устроился.
— Молчать! — закричал Карусель.
Они молча заехали далеко в Скраглёвский лес. Карусель остановил у кустов телегу. Взял мешок, стоявший за козлами, и протянул Пинкасеру.
— Тут внизу картошка, сверху пару кило сала, немного муки, две буханки хлеба и банка творога. А на самом верху — бутыль самогона. Может, обменяете на что-то.
Пинкасер сначала не понял. Потом понял.
— А ты как? — спросил он. — Как будешь объяснять, куда мы делись?
— Найду, что сказать, — ответил Карусель. — Расстрелы уже идут, но это в секрете. Завтра вас хотели забрать, и еще человек пятьдесят. Вы уже в списке.
— Карусель, это не тот гешефт, — сказал Пинкасер. Они поймут, что ты нас отпустил.
— А, где наша не пропадала, — ответил Карусель, — Я вчера… сам стрелял. Это… по дороге на Пятигорку. В той партии были Вайншток и Гербер из нашей артели. Я… не мог отказаться. Иначе меня убили бы. А их все равно убили бы. Но… извините, Пинкасер. Моя вина. Я не хотел убивать, честное слово! Клянусь вам! Я сегодня всю ночь не спал. Я в полицию и в гетто… ну, чтобы вам… Поверьте мне, Пинкасер. Я… не хотел убивать.
— Тебе нельзя назад, — сказал Пинкасер.
Помолчали.
— Черт знает, — сказал Карусель. — Я ночью думал, как это сделать и как потом ответить. Вроде бы сойдет.
— Не сойдет, — покачал головой Пинкасер.
Опять помолчали. Обе женщины с ужасом смотрели то на отца, то на Каруселя.
— Пинкасер, ну, я не знаю, — сказал Карусель. — У меня тоже плохое чувство. А может… сегодня еще кого-то вывезти оттуда? Проверка-то будет вечером, а сейчас утро. До обеда успею.
— Самошечий! — сказал Пинкасер.
— Вы не убивали, Пинкасер! — огрызнулся Карусель. Вы не знаете… что это. Ладно, рискну. Ну, говорите, кого еще вывезти? За меня не бойтесь. Я уже и так жить не хочу. Ну, кого?
— Бродских бы, — неуверенно сказала жена Пинкасера.
— Это которых?
— Аптекаря. Его жена — моя сестра.
— А, знаю, — сказал Карусель. — Может, и Шлафштейнов прихватить? Сам доктор-то большой махинатор, он меня в 39-м хорошо почистил. Но старуха, мать его… ну, ладно. Попробую. Сидите в кустах и ждите. Если до темна не вернусь — значит, я уже на том свете. Тогда уже без меня крутитесь. Может, где-то партизанов найдете. А может, в деревне кто-то спрячет вас. Ну, я поехал. Вьё-о! — закричал он лошадям. — Что нам, русским, девять грамм свинца!
Он странно захохотал.
И уехал.
Но все получилось.
Часам к четырем дня он привез пятерых Бродских и четверых Шлафтейнов. Старики и один ребенок сидели на телеге, остальные шли рядом.
— Сумел, — сказал Карусель. — Итого имеем 12 душ. И я — ваш Иисус Христос. Тринадцатый.
Он засмеялся.
— Ну, поймают нас — всех укокошат… особенно меня. Так что терять нам нечего. Лошади устали. Отдохнем тут, а ночью тронемся дальше в лес.
Во жизнь, Пинкасер, да? Кто мог знать, что так повернется! Такой гешефт! Мой батя в это ни за что не поверил бы!
Ночью они тронулись в путь.
Кто на телеге, кто пешком.
Скитались больше трех недель. Все были голодные, изорванные.
В конце сентября наткнулись на партизан.
Доктор Шлафштейн погиб весной 42-го года, когда отряд выходил из окружения. Потом умерла старуха Шлафштейн. Аптекаря Бродского и еще четверых партизан убили в бою под Шепетовкой. Жена Пинкасера погибла при слепой бомбардировке леса. Пинкасер и Карусель были ранены, но уцелели.
Такие результаты.
В конце 44-го, уже в Бердичеве, Карусель женился на Циле Пинкасер.
Свадьба была скромная. Жареная картошка с луком, шмат сала и пара бутылок самогона.
Циля родила двоих детей. Оба теперь живут в Германии, со своими семьями.
Пинкасер умер в конце шестидесятых. Через несколько лет от рака груди умерла Циля. Карусель умер в начале девяностых, когда вместе с детьми и внуками собирался уезжать в Германию. Это были необычные похороны. Русского хоронили на еврейском кладбище, рядом с Цилей. По его просьбе. Отпевал его православный священник.
В детстве я знал и Пинкасера, и Каруселя. Мой дед был тоже сапожником. Вместе они часто играли в домино. Карусель забивал «козла» и говорил:
— Странные вы люди, жиды! Водку не пьете, партию не любите.
— Замолчи, твоя кацапская морда, — меланхолично отвечал Пинкасер.
Про ту историю 1941 года они вслух, кажется, и не вспоминали.
Я бы и сам про это не знал. Но мне рассказал это недавно младший сын Каруселя. Мы с ним случайно встретились в немецкой библиотеке. Я спросил у него:
— А почему раньше никто про это не знал?
— Отец не любил это вспоминать, — ответил он. — В августе 41-го отец, будучи полицаем, убил нескольких евреев, там, по дороге на Пятигорку. Он себя героем не считал. И про свои партизанские подвиги — тоже не рассказывал. Говорил, что война — это грязное дело, и лучше быть сапожником, чем генералом.
Да.
Странные бывают антисемиты.
Впрочем, жизнь сама по себе — необычна!..