Продолжаю читать книгу Г. Скороходова «Разговоры с Раневской»

«Да, запоздалое чувство вины не отпускает. И потому, несмотря ни на что, мой долг — сделать достоянием читателей эту книгу, в которой нет попытки установить, кто прав, а кто нет, но зато есть, как мне кажется, сама Раневская — непредсказуемая, ни на кого не похожая. Такой ее и примите.
Даже не берусь предположить, как бы она отнеслась к этой книге сегодня, и потому говорю еще раз: простите, Фаина Георгиевна!..» (Г. Скороходов)

Судя по книге, любимые слова Ф.Г. — «блядь» и «жопа», Видимо, ей нравилось эпатировать и вгонять в краску собеседника. Сейчас у нас такое время, что в краску вгонялась бы, наоборот, Фаина.

К подругам по искусству она относилась пренебрежительно — Верка Марецкая, Танька Пельтцер, «буржуазка» — про Орлову и так ехидно «Любочка». Совсем мало о ком отзывалась хорошо, в основном, саркастически, а порой, просто злобно. Но о некоторых говорила с искренней симпатией, например, о Татьяне Окуневской, Янине Жеймо.
Некоторые моменты книги меня ввергли в оторопь. Зачем Ф.Г. рассказывала такое, посвящала молодого журналиста в пикантные подробности своей жизни? Вот глава «Рисует Эйзенштейн». Судите сами.

«…Глаза Ф. Г. блестели и губы чуть подрагивали.
— Вы чем-то взволнованы? — спросил я. — Что-то случилось?
— Не надо лезть поперед батьки в пекло. Ничего не случилось. Просто в прошлый раз вы достали с антресолей альбом Эйзенштейна. Эти рисунки я никогда не показывала ни Павле Леонтьевне, ни Ирине — они бы пришли в ужас, и Ниночке, кажется, тоже, но уже по другой причине: она не удержалась бы и разболтала о них всем подружкам. Я с вами откровенна: несколько дней думала, показывать ли их вам. Решила показать, чтобы посоветоваться. Вот смотрите сами — я пока займусь собою.

Ф. Г. положила на стол большую папку, в которой лежали рисунки, и вышла в другую комнату. То, что она назвала альбомом, на самом деле было отдельными листами плотной бумаги, на каждом из которых Сергей Михайлович изобразил один или несколько сюжетов, как в комиксах, раскадровав их. Рисовал Эйзенштейн преимущественно синим карандашом, прибегая к красному для деталей. Понимаю, что описывать рисунки, выполненные в шаржированной манере, не в стиле карикатуры, а скорее лубка, — занятие мало перспективное и неблагодарное. К тому же рисунки эти особые.

Вот Ф. Г. в гинекологическом кресле. Ноги широко расставлены, между ними огненно-красное пятно. Рядом — мужчина с расческой за ухом, очевидно парикмахер с щипцами для завивки в руке. На следующем рисунке он вставляет щипцы Ф. Г. между ног и улыбается. Огненно-красные щипцы он достает из влагалища на третьем рисунке и на четвертом стоит возле дамы, которой делает перманент, и легкий дымок от раскаленных щипцов исходит от головы клиентки. Подпись на немецком: „Temperament!“

На втором листе Ф. Г. на пышном ложе, обнаженная, приподнялась на локтях и что-то высматривает. Чуть в стороне указатель — фаллос с красной головкой, под ним надпись: „К Раневской“.

Третий рисунок — Ф. Г. крупным планом. Она сидит за столом и что-то макает в банку с вареньем. Рядом — тот же сюжет, но это „что-то“ уже хорошо видно: Ф. Г. обсасывает член, с которого капает варенье. Варенье — всюду малинового цвета.

Четвертый рисунок на листе поменьше. Внизу подпись: „Корона королевы Виктории“. Выше сама корона, составленная из разных членов в состоянии крайней эрекции.

Пятый рисунок тоже с подписью: „Кающаяся Фаина“. Святой с поднятыми в стороны ладонями рук, с нимбом над головой. Перед ним на коленях Ф. Г., делающая ему минет. На лице „святого“ блаженная улыбка. Раскрасневшийся нимб сияет лучами.

Шестой рисунок — „Сердце Фаины“. Довольно большое, традиционных линий сердце, проткнутое насквозь огромным фаллосом.

И наконец, последний — „Поднятие целины“. Ф. Г. в томной неге на огромном ложе. К ней устремляется фаллос с красной головкой и ножками в сверкающих ботфортах со шпорами…»

Далее приводятся слова Рома: «…из рисунков его только ничтожную часть можно опубликовать, а большинство непубликуемо. Совсем, никогда не будет опубликовано, это в чистом виде похабель».

_
«…— Ну, и что мне с этим делать? — спросила Ф. Г., входя в комнату, когда я укладывал рисунки в папку.
— Смеетесь надо мной? — удивился я. — В архив сдать, конечно, в ЦГАЛИ — это же произведения искусства.
— И люди будут потешаться над Раневской? И на этот раз вовсе не над ее персонажами! Как же то, что я скрывала от самых близких, выставить на всеобщее обозрение?
— А Анна Андреевна эти рисунки видела?
— Конечно. И первая — как только я привезла их из Алма-Аты в Ташкент.
— И что она?
— Смеялась, как девочка! И все восхищалась неуемной фантазией Эйзенштейна.»

Анна Андреевна, конечно, могла — «как девочка», а мне что-то не смешно…