Каждое утро у Коли начинается одинаково. Он просыпается, и долго, пока солнце не впрыснет пыльный луч в окно, думает о сотворении мира, выбирая между Богом и Большим Взрывом. В очередной раз ничего не выбрав он встаёт, обувает правую ногу в тапок, и заправляет постель. Он
делает это долго и тщательно, скрупулёзно даже, потому что невыносима даже мысль о том, что бы оставить хоть мельчайшую складку на покрывале. Ужасный этот изъян, способен отравить весь грядущий день.
Обув левую ногу Коля подходит к книжному шкафу, и касается указательным пальцем синей буквы «Л» на золотом корешке Гомеровской Илиады. Палец тычет мимо, между «И» и «А», и всё, всё приходится повторять сначала. Постель, расправленные складки, синяя буква… Наконец, когда всё удаётся сделать безупречно точно и в нужной последовательности, Коля берёт под мышку папку и выходит на балкон. На балконе, куда ветер доносит с лимана камышово — песочную сырость, он садится на табурет и
вынимает из папки чистый альбомный лист. Одним глазом, который зелёный, Коля смотрит, на изумрудные верхушки колышащихся акаций, а другим, синим — на мертвенно белую бумагу и пляшущий по ней карандаш. Может именно из- за этой особенности, ему удаётся обычным графитовым карандашом вырисовывать такие потрясающие, недостижимые с точки зрения обычного человека перспективу и цветовую гамму. Коля аутист, и в его папке 48 рисунков, каждый из которых он знает на запах и на ощупь…
— Кто это, Коленька?- спрашивала мама.
— Аучок, — ворчал он, от смущения забившись в угол.
… Вечер. За считанные секунды небо укрыли чёрно- фиолетовые тучи. Явственно запахло дождём и
первый неожиданный порыв ветра содрал сине — оранжевого паучка с ветки сирени. Он ещё цеплялся за липкую созревшую почку слабым коготком и жёсткой шерсткой, но ясно было что следующий порыв поволочет, покатит его по густому спорышу прочь от родного куста.
— Это невероятно, — говорила мамина подруга, когда мама пришла к ней на чай и принесла Колин рисунок. — Это же простой карандаш… Но я вижу… нутром просто чую, что паучок синий, а полоски на его лапках оранжевые. И ты знаешь, — бормотала она кутаясь в плед, — мне кажется, что сейчас пойдёт дождь. Как же он это делает?!
Мама значительно вела бровью, а в это время, дома, отчим безуспешно пытался успокоить захлёбывающегося плачем Колю
— Аучооооок!
С тех пор, ни один рисунок не покидал стен их дома.
Через несколько дней, к ним пришли двое. Обвязанная шёлковой арафаткой девица через край пышущая ранней половой зрелостью, и пахнущий девицей толстый мужик в дорогом костюме. Сидели на кухне и хлебая дешёвый чай недоумённо разглядывали рисунки.
— В нашем выставочном центре, — брезгливо косясь на свою чашку говорила девица, — открывается композиция работ умственно отсталых детей.
Мужик смущённо крякнул, а Колина мама судорожно сглотнула.
— Мы видели работы Вашего ребёнка на фото, которые делал его воспитатель, — невозмутимо продолжала барышня.
— Но мы даже не подозревали настолько это потрясающе. Мы бы хотели разместить эти рисунки на нашей выставке.
— Вы знаете… — мама сняла очки и потёрла переносицу. — Он вряд ли согласится. Представляете, — улыбнулась она, — Коля думает что наш дом это лес, в котором живут нарисованные им звери, и нигде кроме этого леса они жить не могут. Им будет очень плохо без леса.
Девица испуганно оглянулась на балконную дверь, откуда донеслось утробное мычание: «Ожик…Ожиииииик»
— Мария Николаевна, боюсь Вы не совсем верно нас поняли, — заговорил мужчина в дорогом костюме. — Выставка благотворительная. Половина средств пойдут на поддержку детского отделения городской больницы, а вторая половина будет вручена авторам работ. То есть, вашему сыну. Мне кажется, — он обвёл взглядом спартанскую кухню, — средства вам не помешают. К тому же, поймите, работы Коли это предмет даже не художественного, а научного исследования.
Девица вытянув губы дудочкой кивала со значительным видом.
Мама попыталась вспомнить, сколько осталось картофелин в холодильнике и антидепрессантов в аптечке сына. Девица продолжала сочувственно тянуть губки.
— Я спрошу. — сказала Мария Николаевна и вышла на балкон.
Какое- то время, гости прислушивались к горячему шёпоту и тоненькому протестующему поскуливанию.
— Простите ради Бога, — развела мама руками, вернувшись через 20 минут. — Ни в какую. Это бесполезно…
— А что б, тебя, — злобно шикнула девица, возведя очи горе. — Вы что, не понимаете что он просто не в состоянии принимать такие решения? Чё вы, блин, его спрашиваете?
Мария Николаевна внимательно посмотрела на неё прищуренными глазами.
— Вы. Да, Вы, с тряпкой на шее, — указала она на арафатку, — сможете мелом изобразить зелёный цвет? Или угольком красный?
— Я? Э… я не смогу, но…
— А он, мать вашу, может! Кушать он забывает. Это да. Левое с правым путает, подтереться сам не может, так почему, мать вашу, вы отказываете ему в принятии одного единственного грёбанного решения?!
Громыхнула дверь и ещё некоторое время из колодца лестничного пролёта доносились недовольные голоса. В холодильнике ждали сегодняшней очереди четыре картофелины, и лекарств было только на три дня…
…Маленький, ощетинившийся острыми колючками зверёк, угрожающе ощерил алую пасть, полную мелких острых зубов. Загнанная им в расщелину в камне гадюка, с уже начавшей линять кожей, вытянулась в паническом броске. Две полярные эмоции сорвавшиеся с кончика плохо заточенного карандаша. Безудержная, безрассудная храбрость в искорках угольных зрачков, и паническое,
истеричное желание жить в напряжённой чешуйчатой стреле.
— Кто это, Коленька?
— Ожик. Ожииик…