Вот только что была кровь, а теперь тяжелый, горький, медленный яд течет в моих звенящих от напруги жилах. Пальцы сжимаются и разжимаются сами, ища чье-то горло. Ревность живет в самом низу живота. Там, где раньше жила нежность. Смерть, это как детская, мгновенно забытая, обида по сравнению с ней. Она не калечит душу, — она случается. Смерть, это когда кончается время. Ревность же длится и длится. Всё время. И конца ей нет и края. Как басовая подложка в джазе. Она есть, незаметная и основательная, в каждой вещи — есть. Ходишь в тягости каждый тихий, солнечный, хороший день. Каждый безвкусный завтрак, обед и ужин. Каждый короткий, злой оргазм — в душевой или ночью, проснувшись от тоски.
Новое фото ее в профайле, откуда это фото, гадаешь. Кто снимал. Кто упивался гладкой линией её колен, не отводя влажный взгляд от её стройных ног. Кто держал в руках её дрожащее от наслаждения, такое мне знакомое, родное, до каждой родинки, до каждой мышцы тело. Кто целовал в идеальный рот, кусал её губы. Глотал её тихие стоны, упиваясь своей извечной мужской властью.
Тот, кому она улыбается.
Ты, кто смотрит на неё сейчас, по-мужски победно, нежно. Мол, ну что ты… я же рядом. Ты. Меня слушай. И я так смотрел. Знаешь ты, сучий сын, какой ты счастливчик? Задыхаешься ли ты её запахом поутру, когда она встает теплая и родная, поправить одеяло нашего ребенка? Тянет ли тебе спину в вечеру от груза ответственности за ту, кем обладаешь? Как смеется сквозь слёзы, знаешь? Как сдается, измученная нежностью? Как потом молчит благодарно, исходя невольной дрожью и утыкается лицом в плечо, приобняв за руку. Я не знал. Не ценил. Не обращал внимания. Теперь же мне каждый раз мнится, что все пределы уже пройдены, и Бог только знает, как дальше вынести то, что мне по рангу, как смертному, нести не положено — безысходность. Но всегда есть, куда упасть. Я справлюсь.
А ты… ты не обижай ее никогда, как обижал ее я. Берегись несвоевременности, легкомысленный ты глупец. Она — самое страшное, что может случится с тобой. Несвоевременность наполнит твою душу сожалением. А нет ничего страшнее осознанного, несбывшегося счастья.
И ещё… упаси тебя Господь от меня.
Вы, читающие меня с привычной ленцой, с ухмылкой, с рукой у рта, кто с жалостью, кто с нежностью, кто с пониманием, кто без — пишу вам по необходимости. Не хочу писать. Но мне слишком стыдно и страшно.
Вы нужны мне. Читайте меня. Читайте. С каждой буквой, с каждым впитанным вами словом сцеживаю я в вашу кровь каплю тягучего янтарного яда, силясь выжить. Как-то дотянуть до утра. На каждого по малой толике — вы и не заметите, может, кольнет под третьим ребром и отпустит. А я выживу.
Я тот, кто шептал ей в аккуратное ушко: «Другую люблю!» и думал, что вправду люблю и удивлённо глазел на крупные, с хороший бриллиант размером, слезы из ее зеленых, отуманненных болью глаз, и думал, зачем же так любить. Это же, наверное, больно. Рад бы сейчас соврать и лечь спать трезвый, с кошкой, умывшись начисто, чуть не до крови растерев кожу большим махровым полотенцем. Но я не могу. Во мне осталась только проклятая, прямая, как неизбежность, правда. Ее — нет рядом.
Поэтому простите — те, кто любит меня. Я слеп. Я иду сквозь вас, прозрачных от несбывшихся надежд, заботливо поправляющих на холодном ветру длинными тонкими пальцами воротник моего пальто. Сквозь тех, кто пишет «люблю», в ответ на «вне зоны действия» и до утра ждет потвержения доставки. Кто ревнует, как и я. Нам ли, горемыкам, не знать, что ревность — это вовсе не отсутствие любви. Это ее наличие. Это когда вся любовь, что полагалась обоим — неожиданно досталась одному. И всё зря.