Луганск к весне стал похож на ад. Если кто-то считает, что к аду нельзя привыкнуть, то могу с уверенностью сказать, что мы все привыкли. Сначала было трудно, потом свист пуль, тонкий свист снарядов, взрывы далеко и рядом превратились в знакомые звуки. Потом, как на всякой войне, стали привыкать, что кого-то не стало рядом с нами.
Я не хотела уезжать из своего дома. Кроме своей жизни мне терять было нечего. Две дочки выросли и уехали. Остался дом с садом, кошка и собака. Так втроем и жили. Самое интересное, что Скотти, так зовут мою собаку, каким-то своим звериным чутьем прекрасно знал, когда начнется обстрел, и всегда предупреждал. Он ходил возле меня и жалобно скулил. Это было похоже на стон тяжелобольного человека. Сначала я не обращала внимания, потом стала переживать за него, потом поняла. После этого собачьего стона мы втроем быстро прятались в погреб. Сидели молча, как мышки, только вздрагивая от ближайших взрывов.
Дочки меня просили, умоляли срочно уехать, но я не решалась бросить дом и двух моих близких животных. Нет, не животных, а двух моих любимых и родных. Но когда разбомбили соседский дом, когда выносили оттуда раненую и бледную Марью Степановну, я решилась.
Везение на войне имеет очень большое значение. Случайно я узнала, что от площади отходят два автобуса на Украину. Случайно оказалось одно свободное место для меня. Я закрыла дом и открыла ворота. «Живите дружно, не обижайте друг друга, — сказала я Скотти и кошке Мурке. — Мне надо уехать… Ненадолго».
Я прятала от них глаза, потому что первый раз в своей жизни врала, так как не знала, когда вернусь и приеду ли вообще.
«Теперь вы можете гулять, где хотите, и делать все, что вам угодно. Теперь никто за вами следить не будет и ругаться тоже».
Мурка привычно, сидя у меня на коленях, спокойно мурлыкала, а Скотти смотрел на меня своими человечьими глазами и не верил ни одному моему слову. Он словно говорил: «Ты же шутишь. Признайся. Ты же никогда нас не бросишь».
Когда я бежала со двора, я не плакала, а выла. У меня даже слезы кричали.
Подойдя к автобусу, я обернулась и увидела Скотти. Его хвост, вечно загнутый в упругое кольцо, был опущен. и он по-прежнему смотрел на меня жалобно-вопросительным взглядом: «Ты же пошутила. И никуда от нас не уедешь».
Скотти никогда не разрешалось выходить на улицу, потому что там бегала стая злых псов, ходили не совсем добрые люди и вообще там стреляли. Поэтому он всегда провожал меня до калитки, дружелюбно махая на прощание своим кренделем. А теперь он стоял передо мной, подняв голову, ему так хотелось ошибиться в том, что он чувствовал, чтобы правда оказалась неправдой.
Я обняла его и целовала в мокрый нос, в седые усы, в глаза. Говорят, что собаки не умеют плакать, но он плакал. Мы плакали вместе.
Когда автобус тронулся и набирал скорость, он некоторое время бежал рядом, высунув язык, и, не отрываясь, смотрел на окно, через которое я смотрела на него. Потом стал отставать. Потом совсем исчез из вида. И слава Богу, потому что через полчаса нас начали обстреливать.
Второй автобус, который ехал за нами, потерялся или отстал. Женщины, а были только женщины с детьми, легли на сиденья. Впереди взрывались мины. И автобус на огромной скорости, как муха в полете, мчался зигзагами, уворачиваясь от бездумных снарядов. Иногда слышались резкие щелчки, когда в тело автобуса попадали осколки или куски разбитого асфальта. Как хорошо, что кто-то кого-то не научил стрелять метко. Как хорошо, что существуют на земле двоечники. Мы выжили, благодаря уставшему бесстрашному водителю, а ведь ему надо было возвращаться назад.
Через полгода я вернулась домой. Но не было дня, чтобы не вспоминала о Скотти и Мурке. Я понимала, что собаке сложнее выжить, чем кошке. И надеялась, что, может быть, он пристроится к какой-нибудь стае бродячих псов, которые всегда находят себе пропитание, хотя мне трудно было поверить в это. Скотти рос совершенно домашним, и с уличной шпаной вряд ли смог общаться. Но я надеялась, что должен сработать инстинкт выживания и он хотя бы в этой стае дождется меня.
Я его взяла к себе совершенно маленьким щенком, когда его мать погибла под колесами какого-то пьяного лихача. Его трех братьев-сестер разобрали, остался только он: самый страшный и беспомощный щенок. Гадкий утенок кроме судьбы никому не был нужен. Не знаю, если бы была жива его мама, смог ли выжить он. Мне казалось, что он слеп и глух, потому что совсем или с трудом реагировал на звуки и запах пищи. Я спала вместе с ним, и постепенно он стал считать меня своей мамой. Он ни минуты не мог жить без меня. Самое страшное событие в его жизни было, когда я уходила. Сначала он бродил по дому, обнюхивая все углы, потом ложился и умирал, жалобно повизгивая. И только когда я приходила, жизнь возвращалась к нему. Если бы люди умели так же искренно и безответно любить, то никогда не было бы никаких сражений. Не взрывались снаряды и не умирали бы люди. Мы любим горевать и тужить. Мы хотим, чтобы нас пожалели. Мы многого хотим, но мы разучились любить. Любить не за что-то, а просто потому что без этого никак нельзя дальше жить. Скотти умел любить своей звериной, нечеловеческой любовью.
Он все понимал, только говорить не умел. В доме и во дворе у него была строгая дисциплина. Он следил за тем, чтобы Мурка ничего не воровала со стола, гонял ее ухажеров. Однажды он чуть не разорвал соседнего кота. Когда я прибежала на истошные крики, он был еще жив. Пришлось целую неделю его лечить. Конечно, Скотти был очень недоволен, но мужественно терпел присутствие чужого кота.
Когда ему разрешалось ночевать в доме, он становился важным и гордым. По комнатам ходил степенно, понимая, что хозяйское жилище это не какая-нибудь собачья конура. Строго присматривал за своенравной Муркой. Словом, был хозяином в доме. По утрам будил меня, тыкаясь мокрым носом в мою щеку. И когда я открывала глаза, он радовался, пытаясь лизнуть меня: «Я же знал, что ты не спишь. Вот и пришел поздороваться. А будить я никого не хотел. Я же знаю правила приличия».
Возвращаясь, я не знала, цел ли мой дом и встречу ли Скотти и Мурку. Все оказались на месте. Мне показалось, что Мурка даже не удивилась моему приезду, словно меня не было дома всего лишь день. А вот Скотти…
Он появился из-за дома, медленно переступая лапами, и был настолько тощ, что казалось, шатается от ветра. Его рыжая шерсть свалялась и была покрыта репейниками.
— Скотти, любимая моя скотинушка! — с радостным криком бросилась я к нему. Думала, что с радостным лаем он бросится в мои объятия, и вылижет мои руки и лицо. Но он отбежал, если так можно сказать, в сторону. При моем приближении он все равно отходил от меня. Сколько я с ним ни говорила, ни упрашивала, как бы ласково ни называла, он все время оставался от меня на каком-то расстоянии. Сначала я думала, он просто одичал. Пройдет время, и он привыкнет, станет опять же таким ласковым и радостным, как прежде. Я ошибалась. Он стал не диким, просто я стала для него чужой. Он не смог забыть моего отъезда и простить моего предательства. Чувство, как и человек, если оно умерло, то его уже не воскресишь.
Так мы стали снова жить втроем: ленивая Мурка и строгий суровый Скотти. Я на него не обижалась, да и за что? Но было ужасно стыдно. Предательство — это подлость, а совершенное к родному, любимому существу — уже двойная подлость. Я знала, что он меня не сможет простить, но все равно просила у него прощения. Даже, когда его не было рядом. Но расплатой оказалась потеря ближайшего друга.
Сначала у нас кончились деньги, потом съестные припасы. Я собрала семейный совет и сказала, что придется некоторое время перейти на режим экономии, хотя мы жили очень скромно. Потом я что-нибудь продам, потом, может быть, какие-то деньги пришлют дочки. Мурка, как всегда, сохраняла непробиваемое спокойствие: «Меня мало волнуют ваши проблемы. Вы их создаете — вы их решайте. Для меня главное, чтобы я была сыта».
Скотти внимательно на расстоянии выслушал меня и… пропал. Я начала себя винить в том, что все сказала откровенно, ведь он все понимал. Получалось, что пес решил, что лишний в этом доме и объедает нас. Он мог совсем уйти, чтобы не быть обузой, лишним ртом. Что я пережила, когда утром никто меня не разбудил!
Через сутки вечером я услышала во дворе визг. Я выбежала и увидела, что на крыльце лежал Скотти, крепко сжимая зубами задушенную курицу. Я прислонилась к косяку, потому что не знала, что делать. Кур давно в Луганске не было слышно и видно. Если они где-то у кого-то и остались, то их надежно прятали. Я беспомощно посмотрела в темноту улицы. Бегать по соседям с мертвой курицей и искать хозяина было бы глупо и смешно: потому что в первом же дворе признали бы в чужой курице свою. Взять ее себе — это совершить преступление, все равно что украсть.
— Ты вор, — закричала я на Скоттика. — Мелкий грязный воришка. Что ты наделал? Как ты мог украсть чужую курицу? Как ты мог? Я не хочу с тобой общаться.
Я еще раз оглядела улицу. Вокруг разливалась привычно упругая равнодушная темнота. Я взяла курицу и быстро шла в дом, чтобы ее разделать. Обдала кипятком, чтобы не разлетались перья, ощипала и распотрошила. Если в ближайшее время не найдется хозяин, придется нам ее все-таки съесть. Внутренности я решила отдать преступнику Скотти.
Он лежал на крыльце в той же позе, в которой я его оставила, положив голову на лапы. Я поставила ему миску с потрохами. Но он даже не поднял головы. Сначала с какой-то долей злорадства я подумала, что он осознал степень своей вины, что ему стыдно за преступление, которое он совершил. Но тут я с ужасом заметила, что у него изуродована задняя лапа. Рваная рана даже в темноте чернела сгустками запекшейся крови. Я стала его рассматривать и увидела, что он весь избит. Очевидно, его колотили так, чтобы просто убить. Но выжил и приполз к нам. Я попыталась затащить его в дом, но он тихо застонал.
«Потерпи, миленький, — говорила я ему. — Мы сейчас поедем к ветеринару, и он обязательно тебя вылечит. Ты только потерпи. Он все может. А за курицу я на тебя совсем не сержусь. Ты самый лучший».
Он внимательно посмотрел на меня и с трудом лизнул сухим языком мою руку. Потом его карие глаза закрылись, закрылись навсегда, и большое сердце перестало биться. Я сидела всю ночь, гладила его и говорила, что он самый верный и преданный. Что таких друзей просто не бывает. Но мои слова уже не могли его оживить. Он все понимал, только ответить не мог.