Распределение в медицинском ВУЗе — это очень весело. Девчонки рыдают, потому что их не оставили в столице, будущие хирурги матерятся, потому что ими заткнули терапевтические вакансии, будущие молодые специалисты ошарашенно ищут на карте место своей работы. И почти шепотом спрашивают друг друга:
— Где-где это?
И с тоской представляют, как в ближайшие пару лет они будут ездить по вызовам на тракторе и месить грязь с навозом не вылезая из высоких резиновых сапог.
Немногочисленные счастливчики и блатные кучкуются отдельно. Под горячую руку их могут и побить.
Молодая семья моих знакомых лечфаковцев восприняла распределение с юмором. В конце концов, с милым — рай в шалаше. Ну и что, что больница в небольшом посёлке Гомельской области. Ну и ладно, что из врачей там только седовласый фельдшер, который ещё партизанил в этих лесах и водитель-пенсионер. Зато вместе! А вместе — не страшно.
Гриша с Аленой обнялись. И поехали. Семь часов на поезде из столицы. Два часа в автобусе по просёлку. Россиянам, наверное, смешно читать. А для Беларуси — даль несусветная.
Приезжают в деревню — и сразу в кабинет к председателю. Так мол и так, молодые врачи прибыли. Давай, дядя, жильё.
— Врачи? — почесал затылок председатель. — Это хорошо. А то чего-то у меня в пузе после ужина покалывает. Особенно когда третью тарелку борща с салом доедаю. Не посмотрите?
— Посмотрим, — кивают молодые специалисты. — Но потом, когда вещи распакуем.
— Жилье, — перешёл ко второму вопросу председатель. — Жильё у меня есть. Скажу больше- вам очень повезло. Жить будете очень близко от работы.
— Насколько близко? — подозрительно спросили доктора.
— А прям в больничке и будете. Там пять палат постоянно пустует. Выбирайте любую.
Доктора чуть приуныли, но задора не растеряли.
— А куда в больницу идти?
— Идти? — покачал головой председатель. — Тут идти далече. Тут ехать надо. Больница от деревни в трёх километрах, в лесу. Там раньше другая деревня была, да все к нам уехали. А кто и помер. А вот больница осталась. Посидите, пока. Сейчас устроим всё.
Председатель рывком поднял со стола черную телефонную трубку, заботливо обмотанную синей изолентой, и заорал:
— Петрович! Петрович, чтоб тебя, ты где?!
Потом, прикрыв трубку мозолистой ладонью.
— Не слышит паразит. Связь барахлит. Сейчас устроим.
Председатель бросил трубку обратно, подошёл к окну, открыл форточку и заорал уже туда.
— Ивановна, ты Петровича не видела?!
— Да в гаражах он, где ж ещё?! — донёсся с улицы женский голос.
— Крикни ему, пусть подойдёт!
— Петрович! — заорала уже женщина. — Петрович, тебя председатель зовёт! Бабы, крикните Петровича.
И уже хором, в три женских голоса:
— Петрович! Председатель зовет!
Явился Петрович — высокий худой мужик в телогрейке, вытирающий руки замасленной тряпкой. Он кивнул председателю, молодым врачам. В кабинете разу же запахло застарелым потом, цигарками и трактором.
— Чего звал?
— Вот, молодые врачи приехали. Надо их в больничку отвезти.
— Врачи? Это хорошо. А то у меня в пузе чего-то колет. После третьего стакана.
— Это у вас эпидемия, — решил пошутить Гриша.
Местные с тревогой посмотрели на него.
— И чего делать?
— Надо сначала осмотреться, — растерялся Гриша.
— Вещей-то много? — спросил Петрович.
— Нет. Всего две сумки, не нажили ещё, — улыбнулась Алёна.
— Сейчас трактор подгоню. А ещё у вас там в больничке машина стоит. Её немного подправить — будет как новенькая.
— Машина? — оживился Гриша.
— Бензина не дам, — сразу же отсёк его радость председатель.
— Даст, куда он денется, — оскалился Петрович. И пошел трактор заводить.
К больнице подъехали уже в сумерках. Сначала среди лесных стволов замелькали полуразвалившееся избы брошенной деревни, под колёса трактора с лаем кинулась заблудившаяся собачонка. Жутковато поскрипывали колодезные «журавли», напоминавшие в темноте то ли виселицы, то ли мёртвых с косами, что вдоль дорог стоят. И тут чудо — прямо среди этого мрака и лесной тишины засветился теплом желтый квадрат больничного окна.
— Это Василич, фельчар ваш, — пояснил тракторист. — Не спит, ждёт.
Василич вышел на крыльцо встречать. Зажег мощный фонарь, который не включал из экономии. И дрожащий желтый свет выхватил одноэтажное здание с белыми стенами и косой крышей, двух бабулек-пациенток и дощатую будку с ромбовидным окошком, которая в нарушение всех санитарных норм и правил приютилась почти возле самого крыльца.
Молодых специалистов проводили в сырую, пропахшую плесенью палату, сдвинули вместе две пружинные койки, дали матрас и дырявое, порченое крысами бельё. За окном ухал филин, где-то вдалеке выли волки. Гриша, стиснув Алёну до дрожи в руках, шептал ей прямо в ухо:
— Всего два года, любимая. Всего два года. А если в декрет — то и раньше справимся.
А потом привыкли.
Жить в больничной палате, когда за стеной чутко спят, а то и откровенно прислушиваются несколько пожилых пациентов — та ещё романтика. За год Гриша с Алёной научились заниматься любовью в полной тишине, почти без движения, без единого скрипа старой пружинной кровати. А ещё научились всегда быть готовыми, как пионеры Советского Союза. То есть одетыми, проснувшимися, и с полным набором медицинских знаний в голове.
Потому что выбирается как-то Гриша из-под одеяла по малой нужде. За окном — чудесное октябрьское утро. Идет мелкий дождик. Темно, хоть глаза выколи. И не хочется Грише никуда идти, да природа зовёт в дощатую будочку с ромбом. Хорошо хоть она близко, в нарушение всех санитарных норм. Гриша завернулся в одеяло, нащупал босой ногой тапочки и потрусил на улицу. Только вышел из палаты, как навстречу метнулась тень. Гриша чуть малую нужду прямо в коридоре не справил.
— Дохтур! — верещит тень. — Там Михайловна помирает.
— Где? — ошалел Гриша.
— Да в третьей палате.
Гриша, как был в трусах, тапочках и развевающемся наподобие суперменского плаща одеяле, побежал в третью палату. А там и вправду ЧП. Пациентка Иванова, 1912 г. рождения, хрипит, пальцами за грудь хватается. Инфаркт во всей красе. Надо срочные мероприятия проводить, а под руками ничего нет. Пока в кабинет за лекарствами бегал, пока вспоминал первую помощь, пока дрожащими руками да в темноте собрал то, что надо, пациентка затихла.
«Ну, — думает Гриша. — Вот и первый камень на моём личном кладбище». Подходит к Ивановой, чтобы смерть констатировать, а бабка на него из-под одеяла глазами блестит, да хихикает.
— Чего это ты, милок в трусах по женской палате носисся? Мы, конечно, все были замужние, но почитай лет двадцать ничего такого не видали.
— Иванова, так вы ж помирали.
— Не дождётесь! — крутит фигу бабка. — Я ещё всех переживу.
— А чего ж задыхались?
— Да я бывает ночью проснусь и так мне кушать захочется, что прям невмоготу. Я на такой случай всегда под подушкой сухарики держу. Вот и сегодня грызла, да крошка видно не в то горло попала, а эти дуры запаниковали. И ты вместе с ними.
И ржут всей палатой.
А как-то ночью раздается звонок. Бабуля с другого конца деревни кричит в трубку:
— Помираю, доктор. Спасайте меня скорее. Встать не могу!
Гриша бросается к ржавой, стонущей буханке, месит осеннюю грязь жалобно скрипящими колёсами. Машины рычит на всю деревню, тревожа сон местных жителей. В окнах мелькают огоньки и лица — куда это доктор помчался на ночь глядя? Уж не за самогоном ли?
Летел Гриша, как на крыльях. И успел. Даже слишком. Потому что бабулька, которая помирала, решила пока доктор едет, корову проведать. Пошла в хлев, а тут Гриша на своей «мазерати». Бабка вспомнила партизанские годы, пригнулась, чтобы её видно не было, и поползла в дом. А Гриша, он же ответственный, подлетает к крыльцу и фарами на весь двор, как прожектором. А там бабуля партизанит. Лихо так ползёт.
Гриша расстроился, подошёл и смотрит сверху. А бабка тут же на спину перевернулась и «помирает».
— Чего ж вы на улицу вышли-то бабушка?
— Так в последний раз на божья звёздочки взглянуть, милок, — не моргнув глазом, соврала старушка.
А тащить её в дом Грише на руках пришлось.
Сейчас Гриша с Алёной опытные столичные врачи. Детей у них двое и практика в одной из больниц города. Но нет-нет и завздыхают, вспоминая два года в деревенской больничке. Потому что молодые были, весёлые. И с милым рай не только в шалаше, но и в больничной палате, на скрипящей койке, с тремя ушастыми бабками за стеной.