Вы лаврами скрываете пока
И лысины, и наглость, но порою
Вы все-таки краснеете слегка.
Нет, я вам не завидую; не скрою —
Я не хотел бы вашего венка!
Притом ведь лавры получают с бою:
Мур, Роджерс, Кэмбел, Крабб и Вальтер Скотт —
Любой у вас всю славу отобьет.
Байроновского «Дон Жуана» Татьяна Гнедич переводила в питерском ДПЗ на Шпалерной (Домой Пойти Забудь). Сперва — по памяти. Потом ей выдали бумагу.
Пусть я с моею музой прозаичной
Хожу пешком — а ваш-то конь крылат!
Но да пошлет вам бог и слог приличный,
И славу, и сноровку. Как собрат,
Я воздаю вам должное — обычный
Прием, которым многие грешат! -
Едва ль, на современность негодуя,
Хвалу потомков этим заслужу я.
Она праправнучатая племянница Николая Гнедича — поэта, переводчика «Илиады». В 1930-м поступила на филфак ЛГУ, на одном из комсомольских собраний ее обвинили в том, что она скрывает свое дворянское происхождение и кичится им. Отчислили, но как-то она сумела доказать, что не кичится, и ее восстановили. Окончила филфак, преподавала английский в вузах, переводила стихи, пережила блокаду, работала военным переводчиком. В 1945-м ее судили.
История ареста Татьяны Гнедич экстраординарна даже для того времени, сложно поверить, что именно так обстояло дело, но, как говорил Шаламов: «Не веришь, прими за сказку». Она была кандидатом в члены партии (обязательное условие в Штабе партизанского движения, где Гнедич числилась военным переводчиком), принесла свою кандидатскую карточку в партийный комитет и сообщила, что не может претендовать на членство и пятнать ряды партии, поскольку недавно по просьбе британского дипломата для публикации в Лондоне перевела английскими октавами «Пулковский меридиан» Веры Инбер.
Ее обвинили в измене и приговорили к 10 годам лагерей. Отсидела восемь, потому что умер Сталин. В 1956-м реабилитирована. В 1959-м вышел ее «Дон Жуан». Считается, что это лучший перевод Татьяны Гнедич.
Но тот, кто лавры хочет получить
Лишь от потомства, должен быть скромнее:
Он сам себе ведь может повредить,
Провозгласив подобную идею.
Порой эпоха может породить
Титана, но, как правило, пигмеи
Все претенденты. Им, читатель мой,
Один конец — бог ведает какой!
«После суда она сидела на Шпалерной, в общей камере, довольно многолюдной, и ожидала отправки в лагерь. Однажды ее вызвал к себе последний из ее следователей и спросил: „Почему вы не пользуетесь библиотекой? У нас много книг, вы имеете право…“. Гнедич ответила: „Я занята, мне некогда“. — „Некогда? — переспросил он, не слишком, впрочем, удивляясь (он уже понял, что его подопечная отличается, мягко говоря, странностями). — Чем же вы так заняты?“. — „Перевожу. Поэму Байрона“. Следователь оказался грамотным; он знал, что собой представляет „Дон Жуан“. „У вас есть книга?“ — спросил он. Гнедич ответила: „Я перевожу наизусть“. Он удивился еще больше. „Как же вы запоминаете окончательный вариант?“ — спросил он, проявив неожиданное понимание сути дела. „Вы правы, — сказала Гнедич, — это и есть самое трудное. Если бы я могла, наконец, записать то, что уже сделано… К тому же я подхожу к концу. Больше не помню“.
Следователь дал Гнедич листок бумаги и сказал: „Напишите здесь все, что вы перевели, — завтра погляжу“. Она не решилась попросить побольше бумаги и села писать. Когда он утром вернулся к себе в кабинет, Гнедич еще писала; рядом с ней сидел разъяренный конвоир. Следователь посмотрел: прочесть ничего нельзя; буквы меньше булавочной головки, октава занимает от силы квадратный сантиметр. „Читайте вслух!“ — распорядился он. Это была девятая песнь — о Екатерине Второй. Следователь долго слушал, по временам смеялся, не верил ушам, да и глазам не верил; листок c шапкой „Показания обвиняемого“ был заполнен с обеих сторон мельчайшими квадратиками строф, которые и в лупу нельзя было прочесть. Он прервал чтение: „Да вам за это надо дать Сталинскую премию!“ — воскликнул он; других критериев у него не было. Гнедич горестно пошутила в ответ: „Ее вы мне уже дали“. Она редко позволяла себе такие шутки». Ефим Эткинд, «Добровольный крест».
После лагеря Татьяна Григорьевна прожила еще 30 лет, переводила, преподавала, возглавляла семинар поэтического перевода, писала стихи, которые вышли после ее смерти отдельным сборником «Этюды. Сонеты».
О Время! Все несется мимо,
Все мчится на крылах твоих;
Мелькают весны, медлят зимы,
Гоня к могиле всех живых.
Меня ты наделило, Время,
Судьбой нелегкою — а все ж
Гораздо легче жизни бремя,
Когда один его несешь!
Из лагеря она привезла с собой мрачную, ворчливую старушку Анастасию Дмитриевну и Георгия Павловича — запойного алкоголика, буяна и мастера на все руки. Жили они вместе, вышло что-то вроде семьи. Под многолетним влиянием Гнедич Егорий научился изысканно сквернословить: «Выпьем, друзья! А что она не велит, так и Феб с ней!». Усыновила мальчика Толю. Он окончил университет, стал филологом-итальянистом.
Но луч погас — и Время стало
Пустым мельканьем дней и лет;
Я только роль твержу устало,
В которой смысла больше нет!
Но заключительную сцену
И ты не в силах изменить:
Лишь тех, кто нам придет на смену,
Ты будешь мучить и казнить!
Сто двадцать четвертый день голодовки Олега Сенцова…