Рассказ

Незапланированная Колина жизнь началась в 1959 году. После неудачной попытки покончить с ней Шурка Иванцова махнула рукой на прущий живот и зажила своей обычной жизнью. Она не хотела ребенка, поэтому и не ждала его, не придумывала ему имени, не гадала срок появления мальца на свет; её совсем не тянуло ни на кислое, ни на соленое. Она продолжала работать в полную свою силушку до последнего дня, надеясь, что скинет плод и останется «чистой». Так уже было не один раз. Дети от тяжелой материнской работы слабо просились на бел-свет и появлялись в муках невыношенными, с неразвитыми ручками, без ноготков, с перекошенными личиками.

Рожать она уползала куда-нибудь в подвал строящегося дома, если это случалось на работе днем, или дети ее нарождались в заброшенной бытовке, если схватки заставали ее к концу смены. Появившиеся нежданки жили недолго: кто — час, кто — два, некоторые умирали сразу, даже не пискнув. Шурка мелко крестила их лобики, целовала в плечико и увозила утренней электричкой подальше в пригород. Долго шла лесной дорожкой до знакомого овражка, заросшего молодым березняком, копала рыжую глину и устраивала последнее пристанище очередному своему греху. После, оглянувшись пару раз на овражек, уходила от детей снова к грешной своей жизни.

У Шурки уже был один ребенок. Еще в восьмом классе, рано созревшая, настрадавшись от неразделенной любви к однокласснику Герке и забросив по весне надоевшую школу, Шурка караулила его каждый вечер, не давая проходу. Докараулилась: после летних каникул все и увидели ее бесстыдно торчащий живот, а на Рождество в доме Иванцовых деревенские обмывали их первенца — внука Лёнечку. После долгих переговоров матерей Геркина неожиданно сдалась и согласилась забрать мальчика, наказав Иванцовым про него забыть, не надоедать хождением и о себе не напоминать. Хотя мужем мальчик-отец так и не стал, но Лёнечка зажил с того времени у своей бабушки, которой самой только-только исполнилось тридцать шесть.

До семнадцати лет Шурка дорастала у матери в родном дому в Ляличах. Потом подалась в город за женихом. Женихов там было много, но жениться никто не предлагал, и она гуляла в открытую со всяким, кто манил.

Стройка, куда Шурка устроилась разнорабочей, кочевала из одного конца города в другой. Бригады отказывались брать Иванцову к себе из-за постоянной ее тягости, поэтому она так и не выучилась никакой специальности. Получала она немного, но этого ей вполне хватало, да ещё картошечку, лучок-чесночок, морковку да свеклу подбрасывала из Ляличей мать.

Ей нравилось проживать в общежитии: воду не таскать, никакой заботы об угле и дровах, завалинки мазать не надо, одно слово — город. Это в деревне: отработал дотемна в поле или на ферме, так еще и дома работы невпроворот. По воскресеньям она с подружками уезжала погулять в загородном парке на Санаторной. Тут тебе и мороженое с вафлей, вода с сиропом, к тому же духовой оркестр играл полечку и краковяк. Её длиннющая коса осталась в парикмахерской на радость мастеру, а она сделала себе перманент, в нить выщипала смоляные брови, нашила платьев из крепдешина и научилась обмахиваться кружевным платочком, загадочно посматривая на ребят. Да и своей беззаботностью Шурка притягивала парней. Они приглашали ее на танец, и она, тесно прижавшись к очередному кавалеру, кружилась по танцплощадке, заря лицо ямочками упругих щёк.

В своих письмах мать наставляла дочь: «Построже будь, Шурка, построже. Пока не пообвыкнет к тебе кавалер, не подпущай его близко». На что дочь отвечала всегда одно и то же: «Вы, маманя, чего знаете об городе? Ничего и не знаете! А моя жизнь получше вашей бывает. Только кавалеров мало, мне уже двадцать два, а им подавай молоденьких, будто огурцы на грядке молодь быстро подрастает. Вот вы там у себя сидите с гусями да утями, порося ростите, а того и не ведаете, что в городе все по-другому. Был бы у меня свой угол, так и кавалер для замужества нашелся бы сразу порядочный. А так что ж…»

Так вот. Коля ее родился в пятьдесят девятом, а вскорости стали застраивать Владивосток микрорайонами. Морской городок поднимался сразу несколькими пятиэтажками. Шурка работала тогда на крайней, ближе к капустному полю, дом как раз готовили к сдаче. Тут, в подвале после смены, обманув бдительность сторожа чекушкой водки, Шурка и родила Колю. Родила она быстро, едва успев заползти на кучу тряпья, которую приготовила заранее. Сама и пуповину ему перерезала кухонным ножом, припрятанным между кирпичей.

Еще до восхода солнца, прикрыв дитя полой пальто, Шурка потащилась на слабых ногах в общежитие. В тот день на работу она не пошла, с утра колготилась в комнате к неудовольствию просыпающихся на смену подружек: то громыхала корытом, то у неё ковш падал из рук. Она постирала кое-что из белья, искупала сына, и уснула, согревая его своим дыханием.

К утру следующего дня у неё появилось молоко, но малыш чмокал губами, морщил личико, попискивал, но грудь не брал. Шура завернула его кое-как в казенную простынку и направилась с ним в поликлинику. Она шла по общежитскому коридору, прижимая к себе малыша, а навстречу попадались проснувшиеся жильцы. Её улыбка была жалкой, здороваясь, Шура кивала им, будто просила прощения, и, приостанавливаясь, уступала дорогу. Коридор был длинный, и в конце его уже стояла, уперев руки в бока, комендантша Лилька.

— Шурочка! — воскликнула та, умильно улыбаясь, — Поздравляю, поздравляю тебя с прибавлением семейства!

Но Шуру не обманула эта улыбка, слишком хорошо знала она ей цену, поэтому еще ниже склонила голову и крепче прижала ребенка к себе.

— Мальчик или девочка? — спросила сладким голосом Лилька и засеменила-засеменила к Шурочке, оттопыренным пальцем приподняла уголок простынки и взглянула на малыша.

Её лицо сразу же стало брезгливым и злым, таким, каким его и знала Шура. Лилька отступила на шаг, сощурила свои глазки-буравчики и поджала губы.

— Сынок, — ответила Шура, невольно отстраняясь от неё.

- Деточки, грибочки вы наши! — откровенно издевалась над Шурой комендантша. — Пелёнки-распашонки теперь понавесите, а у нас, между прочим, с первого числа месячник чистоты грядёт! — кричала она, уже не сдерживаясь. — Понятно? Чис-то-ты. Комиссия будет тут к нам, сам Михаил Степанович обещался заглянуть. Давай подыскивай себе жилье, Иванцова, и чтоб через месяц сгинула отсюда!

Коридор опустел, только Шура стояла возле окна и сглатывала солёные слезы. Она согнулась к подоконнику, лбом уткнулась в стекло и плакала беззвучно, обращаясь мысленно к родной матери, словно та сейчас оказалась свидетельницей ее горя. Ребенок только народился, а суровый жизненный клубок так и покатился, так и захватывал ее и сына, скручивал туго-натуго…

Сойдя с крылечка, она заметила, что под пальто забыла поддеть кофточку, и теперь ветер будет задувать в коротковатые рукава пальто, и шея голая, и кошелек с деньгами забыла… Она отмахнулась от этого, показавшегося ей таким мелким, нестоящим, поправила волосы под сбившейся косынкой и побрела вдоль трамвайного пути в поликлинику.

— Ой, мамаши, мамаши!.. — приговаривала медсестра, пеленая по всем правилам малыша. — Ну что с вами делать? Рожаете без осмотра, без взвешивания, портите нам показатели. Планировать нужно свою семью, ребеночку внимание необходимо задолго до родов. Собирайтесь в больницу, мамочка, я договорилась с родильным домом, сейчас «скорая» прибудет.

Сестричка говорила напевно, любуясь ребенком, и Шуре было приятно, что милое личико ее малыша наконец-то разглядели.

— Скажете, что родили в машине, и день сегодняшний в справке пусть поставят. Позор на весь район! Как какие-то доисторические животные размножаетесь. Кто сейчас дома рожает? В больнице тебе и уход, и внимание, и питание, и лечение. А вы? Глупые вы, мамаши, что пренебрегаете всем этим. Как ребеночка-то назвали?

— Не знаю, — виновато промолвила Шура, об этом она даже не подумала.

— Николай-Угодник, — покачала головой сестричка, — дитя есть, а имени нет… Вы бы хоть определились с именем, все-таки — ребенок.

Подъехала «скорая», а Шура все повторяла про себя услышанное: «Николай-Угодник, Николай».

— Николай он! — крикнула она уже из машины сестричке, вышедшей на крыльцо проводить ее. — Коля его зовут! Ко-ля!

Когда Шура Иванцова регистрировала сына, в метрике в графе «отец» поставили прочерк. Ей объяснили, что, хотя она и мать-одиночка, уважение ей и почет, ещё и льготы полагаются. Александрович — записала она Коле отчество по имени своего отца, как и посоветовали в ЗАГСе.

Месяц Шура просидела в общежитии, почти не выходя из комнаты. Потом сняла «угол» неподалеку от стройки, а Колю определила в ясельки. Бегала его кормить через три часа, иногда пропускала время кормления, из-за этого он и вес набирал плохо. Она могла на вечер оставить его со старушкой-хозяйкой, а сама — через Некрасовский мост — быстряком в Клуб железнодорожников кружиться на танцах с кавалерами. Ее располневшая фигура еще больше притягивала парней, пухлые руки обнимали разомлевших от близости мужчин, она призывно смеялась и играла ямочками на щеках, но все было тщетно: кавалеры каждый раз исчезали после бурных ночных ее ласк.

Микрорайон Морской городок достраивался. Владивосток хорошел, рос на глазах, забирался многоэтажками высоко на сопки, а Шура так и не имела своего жилья.

Однажды прораб Александр Тихонович взялся помочь ей. Расчистили полуподвальное помещение от строительного мусора, пробили одно окно чуть выше земли. Получилось жилье, что надо, правда, ни душа, ни ванны не было, зато из крана над щербатой раковиной бежала вода. И ордерок потом выдали ей исполкомовский: всё честь честью.

Новоселье праздновали в пятницу, не торопились расходиться по домам, шумели, пели частушки, плясали, и тут только хватились, что в комнате нет электропроводки. Электрик Жорка Кривоус перекинул провод из коридорчика, кое-как его закрепил, и загорелась лампочка, осветив всю счастливую компанию.

Александр Тихонович был доволен своей исполненной задумкой, на новоселье сидел во главе стола, тесня Жорку на край скамьи подальше от Шуры, и кричал:

- Шурёнок, вода-то есть, а остальное — в бане можно! Заселяйся, мать, и живите себе с Колькой! Эх, мужики, сам бы здесь остался, да моя Танька все волосы повыдергает. Нельзя мне: семья у меня, дочки дома папу ждут.

Захмелевший прораб по-молодецки обнимал Шуру, чмокал куда-то в висок. Жорка Кривоус хмурился и пил водку из граненого стакана огромными глотками, почти не закусывая, видать, и он имел на Шуру права.

На Пасху, в шестьдесят восьмом пришло известие из деревни: маманя померла. Шура ездила в Ляличи хоронить её. После поминок раздала соседям лопаты, вилы, грабли да тяпки. За дом дали хорошую цену; продала она и живность: поросенка, кур, уток; кое-что из мебели перевезла к себе в город.

Не стало бабушки, беззаботное босоногое Колино детство тут и закончилось. В том детстве остались Ляличинские закадычные друзья, бодливая коза Зуся, вся в репейниках собачка Войка. Любимый сад с раскидистой грушей, под которой он спал в душные летние ночи на скрипучей раскладушке, теперь будет только сниться ему. Жалко было забытой в деревенском доме рогатки, с такой крепкой резинкой, нарезанной из велосипедной камеры, что её не каждый пацан мог растянуть. Он долго недоумевал, почему не вспомнил о такой нужной вещи тогда, в переезд?

У бабушки в деревне он учился хорошо, а в городской школе учеба Коле не шла, он еле-еле дотянул до восьмого класса, походил месяц‑другой и к зиме бросил школу совсем, не получив никакого документа.

«Бог с ней, с учебой, — подумала Шура, глядя в спокойные серые глаза сына. — В какие-то кружки бегает, а учеба — что ж? Не всем же быть прорабами…» Весной же устроила его к себе на стройку подсобником, а сама после Жоркиной женитьбы на девахе из столярного цеха вдруг разболелась и уж больше на стройку не вернулась, оформив инвалидность. Ее распухшие ноги с трудом ступали по земле. Она их лечила мазями, растирала настоями целебных трав, но всё было тщетно.

Через деревенских Шура списалась со своим старшим сынком Лёнечкой, адресок которого хранила все эти годы. Описала свою и Колину жалкую жизнь в подвале, попросилась к нему в деревню, на свежую зелень и молоко. Старший сын в редких письмах жалел её и обещал забрать к себе при первой же возможности. Когда же он с семьёй перебрался на жительство в Ярославль и позвал к себе, Шура с радостью засобиралась, думая там замолить в златоглавых церквах свои грехи.

С обменом комнаты на Ярославль устроилось быстро и неожиданно удачно: нашелся один желающий побороздить море, обменявший свою отдельную однокомнатную на Шурину с частичными удобствами.

Проводы были тихие, в разоренной после сборов квартире, за столом из ящиков, крытым газеткой. Мужчины пили стоя за отъезд, а Шура сидела на высокой табуретке, ела винегрет и ругала их за то, что наливали Коле. Александр Тихонович и Жорка Кривоус закусывали мало, а, выпив по третьей, трясли друг друга за плечи, и Шура боялась, что они подерутся. Но все обошлось. Александр Тихонович засобирался домой первым, а, уходя, от двери уже, подозвал Колю и погладил по голове, как маленького, пьяно всхлипывая.

Билеты выстоял в очереди Александр Тихонович, хотя Жорка похвалялся достать в любой конец Союза. Билеты были куплены на московский поезд «Россия», в купейный вагон. Прораб сам доставил Шуру с Колей к вокзалу на заляпанном бетоном самосвале и остался ждать посадки.

Разговора не получалось: отъезжающие уже жили ожиданием новой жизни, оставляя в этом городе все, что не сбылось, и надеясь на лучшее там, в другом большом городе, а Александр Тихонович, видя их нетерпение, не хотел мешать разговорами.

Посадка началась за полчаса до отправления «России» с низкого перрона, и пассажиры бегали вдоль состава, разыскивая свои вагоны. Шура, от волнения еле передвигая ногами, взобралась в тамбур и, обессиленная, плюхнулась на свои узлы. Она часто моргала, чуть подвывая тонким голосом, не понимая, что же кричит ей проводница. А та требовала освободить проход, и сталкивала плачущую Шуру с узлов, пихая ее в вагон. Шура слабо сопротивлялась, но сдвинуться не было сил. Тогда проводница стала пропускать пассажиров через соседний вагон, чертыхаясь и костеря эту глупую бабу.

Расселись, распихались по вагонам. Пирон опустел.

Александр Тихонович с перрона смотрел на отъезжающих и тёр сухие глаза.

— Коля, иди ко мне! — вдруг позвал он.

— Ты чего это? — забеспокоилась Шура. — Колька, не смей от меня отходить! Не слазь на перрон — опоздаешь!

— Что я — маленький? — отозвался сын и спрыгнул на перрон. — Еще четыре минуты до отправления. Дядя Саша, а ты давай к нам в гости летом! Посмотришь город, с родней тебя познакомим.

Александр Тихонович взял Колю за руку.

— Ты лучше бы не ехала туда, — слабым голосом сказал он плачущей Шуре. — Не плачь, Шурочка! Вот и Колька сейчас разревется, и я тоже…

— Я, может, и не плачу, — концом платка вытирала слезы Шура. — Да чего уж тут поделать… Ишь, рост-то у вас с Колькой один… — сказала она ни к месту. — Колька, садись уже в поезд, отправят скоро!

— Ты, Шура, — вдруг решился Александр Тихонович, — оставь его мне! Колю, говорю, оставь мне!

- Ой, что ты! — Шура привстала с узлов. — Ты, Александр, чего это надумал? Или я твоей Таньки не знаю?! Да она тебя со свету сживет! Она тебе…

Коля прислушался к их разговору, но ничего не понял и спросил мать:

- Мам, пускай дядя Саша к нам в отпуск приезжает!

- Шурочка, — не отпуская Колину руку, снова обратился к ней Александр Тихонович, — пускай он со мной останется, а?

- Ни-ни! — замотала головой Шура. — Ты подумай, что твои скажут?! Да твоя Танька тебя с ним — из дому!

- Оставь мне его! — твердо сказал он и крепко сжал Колину руку. — Зачем ему мое отчество дала? Мое, да? Да? Отчество-то — мое!

- Николай-Угодник! — вспомнила Шура былое и затряслась в плаче: — Не ручаюсь я за себя, не ручаюсь. Прости меня, Александр! Беспутство мое прости! Не ручаюсь я, что твой он.

- А и не надо мне про это, не изводись ты, Шурочка! Колька весь в меня, я еще тогда, когда ты показала мне его после роддома, разглядел, только ведь не посмел сказать тебе про это. Я ж тогда его всего-всего разглядел и Таньке рассказал про вас с Колькой…

- И Таньке!.. — повторила она за ним.

- Она только и сказала, что это мой крест на всю жизнь. И ее.

Александр Тихонович крепко держал Колю за руку. «Вот оно как… — задумался Коля. — Мать-то моя и Александр Тихонович… Значит, я… А дядя Саша мне…» Рука его загорелась жаром в большой руке Александра Тихоновича. И вдруг он вспомнил, что уже однажды вот также полыхала жаром его рука.

Последнее перед школой лето он провел у бабушки в Ляличах. В конце августа прикатила мать, и они с бабушкой отменили Колино возвращение в город. По каким-то причинам было решено отправить его в деревенскую школу.

Мать обрядила Колю в чистую рубашку, зачесала ему чуб на бок и повела записывать в первый класс. Она шла широким шагом по тропинке, держа сына за руку и прижимая другой рукой к груди газетный сверток с документами. Громко перечисляла она, что купила ему к школе: «Взяла тебе палочек счетных — сразу сто, с бабушкой ниткой навяжете по десяткам. Платков носовых с метра — штук двадцать выйдет, нарежем после, а бабушка подрубит. Метражом дешевле брать. Перед отъездом сюда выстояла я очередь в ГУМе и купила тебе пиджак форменный. Размер твой, а вот рукава длинноваты, бабушка пускай складочку на локотке пустит, как раз и будет». Шаг ее стал размашистей, Коля уже еле поспевал за ней. Они вышли на дорогу, и мать вдруг стала плакать: «Сейчас приведу тебя к ней, разлучнице, нате-пожалте, еще один сынок вам, — причитала она. — Что ж, Нюрочка, бери себе и этого моего сыночка! Хитрющая, Герку себе забрала, к Ленечке, змея, подходец нашла! Воспитывают! И ведь выучилась на учительницу, будто мало ей было библиотеки! Да и Александр Тихонович хорош! Который уж год божится уйти от Таньки к нам, а сам… Жорка Кривоус тоже обещал жениться, да с него какой спрос: ночь со мной, а две — не сыщешь, чуб завихрится — и нет его. И какими глазами мне после всего на Нюрку глядеть? То-то же… Из последних сил тащусь с тобой, Коленька, в эту школу!»

И ему стало нестерпимо жарко, он попросил: «Мам! Я, может, сам запишусь в школу, а? Анна Петровна меня запишет и без тебя! Мам, не ходи, а?» «Иди уж», — сквозь слезы разрешила мать и протянула ему сверток с документами.

Рука горела нестерпимо, но Александр Тихонович ее не отпускал.

Поезд дернулся и тихо покатил… Шура, наконец, встала и, схватившись за поручни, высунулась наружу, чтоб взглянуть еще раз на своих.

— Я его в техникум определю! — кричал Александр Тихонович. — Адрес мне свой не забудь отписать, а документы его из Ярославля пускай твой сынок Ленька вышлет! Шура!

— Напишу! Вышлю! — ответила она, махая рукой. — Татьяне Сергеевне твоей — поклон от меня за Колю! Напишу ей, пускай простит меня за тебя и за Колю! Прощенья прошу!.. Коля, сынок! Поживи у них, что ли!

Поезд убыстрял ход. Александр Тихонович, не отпуская Колину руку, рванулся бежать рядом, пытаясь расслышать последние Шурочкины слова.

— Отмолю грехи свои там!.. Пускай Танька простит меня, беспутную! И ты прости, и Коля! Простите меня все!.. — кричала она, что есть силы, уже и не надеясь, что будет услышана ими.