Их посадили на разные ряды.
Они оба — сильно в возрасте, но он — сдал сильнее, чем она.
Видно, что он очень плох. Очень слаб.
Дышит так тяжело…
Пока ждали посадки, он сидел на подоконнике, прислонившись лбом к прохладному стеклу. Она терла ему виски.
Катюшка бегала около них, смеялась и хулиганила. Распластав ладошки на стекле, кричала:
— Мотлиииии, самолёёёт!!!
И они оба слушали ее смех как музыку.
— Вам девочка моя не мешает? — спросила я вежливо.
Дочка у меня громкая, а люди пожилые, может, им тишина нужна.
— Нет. Я бы слушал детский смех всегда… — сказал он.
На его морщинистой руке был след от катетера. Точнее заклеееный пластырем катетер, который уже нашел вену и давно в ней живет.
Рука вся была исколота, вены вздуты старостью. Он явно много лечился.
— Сейчас уже мне ничего не мешает…- вздохнул он и прикрыл глаза.
— Он живет назло. Пережил все прогнозы врачей…- шепнула мне она. — Но устал бороться. Хватит, говорит. Боролся я для тебя. Долго. А теперь я для себя поживу. Без борьбы и лекарств. Сколько смогу. И вот летим на море. Без обратного билета. Сколько Бог даст. Он у меня родился там, на Балтике. Где сосны. И море. И уйти хочет там. В сосны. И в море…
Она рассказывает это без надрыва. Просто история. Как программа новостей по телевидению.
— Вам не страшно? — тоже шепотом спрашиваю я.
Я имею ввиду… Она поняла, что я имею ввиду.
— Деточка, в нашем возрасте смерти ждать не страшно. Ее ждешь, как флюрографии. Как что-то будничное. Это тебе страшно, у тебя вон дети, страшно не увидеть, как они вырастут. Как выйдут замуж. А мы уже все видели. Мне страшно, как я одна буду. Без него. Мы больше 60 лет живем в четыре руки…
— А почему одна? А дети?
— У нас сын и дочь. Взрослые. У них свои четыре руки. Старший сам уже дедушка. Мы все уже посмотрели в этой жизни, понимаешь? Даже правнуков. Я надеюсь, что я тоже не долго тут задержусь…
— Не говорите так!
— Почему? Почему? Я же хочу уйти не потому, что не люблю жизнь, а потому что мне одной, без него, она … ну, пресна. Не нужна. Я его не могу удержать. Но могу просить Бога, чтобы забрал меня скорее, следом за ним. Я просто не умею жить одна. А учиться не хочу. Я сделала тут, на Земле, все, что могла. Я только с ним — живу. А без него — выживаю. Или доживаю. А я не хочу доживать.
— А внуки? А дети? Вы же им нужны!
— Им нужно знать, что они не первые в очереди туда, — она кивает на небо. В небе летит самолет, и мы обе провожаем его взглядом. — Глубокая старость, даже в полном сознании, это обуза, как ни крути… Твое тело будто не твое больше. Жить надо для детей и внуков, пока ходишь. А когда ходить начинаешь под себя, тут уже пора…
— Вы еще шутите…
— Стараюсь. Юмор означает, что я еще не выжила из ума. В нашем возрасте юмор — это бесценно…
Я не знаю, что сказать. И совершенно не к месту говорю:
— Я тоже не могу без Балтики долго. Я выросла тут.
— Да. Это самое строгое и самое понимающее море. Мы на всех были. Я понимаю его выбор именно Балтики.
Я к таким историям очень трепетно отношусь. Я их… слышу. Я о них… думаю.
Мне немного хочется плакать, но дочка хохочет, никак не угомонится, и я отвлекаюсь на нее и забываю про слезы.
Объявили посадку. Все встали в очередь.
Пожилую пару пропустили в самом начале.
В самолете они сидели на разных рядах. Так получилось. Они не умеют заранее регистрироваться он-лайн. И их места рандомно разбросало по салону.
Она просила стюардессу поменять, я видела. Поясняла: он плох, и слаб…
И стюардесса что-то пыталась сделать, просила поменяться, но все летят семьями, и не получились эти пятнашки.
Когда мы взлетели и командир судна разрешил отстегнуть ремни, Она резко встала и подошла к Нему. И весь полет стояла рядом. Как в автобусе. Держала его за руку.
Потому что это еще два часа вместе.
Очень высоко. Совсем рядом с Богом.
Наверное, прямо сейчас стоит попросить Бога обо всем. Он услышит. Он же где-то здесь, среди облаков.
Когда мы приземлились, все стали хлопать, и моя дочка Катюша тоже, но хлопая, она пролила на себя сок.
Я отвлеклась на детей, мы долго переодевались, потом ушли получать багаж…
А у Них не было багажа, и они просто прошли на выход.
Мы доехали до дома. Второй год подряд мы снимаем мансарду рядом с морем. Бросили вещи и бегом на море.
И вот мои дети бегают по волнам, а я сижу прямо на песке и думаю о том мужчине (не могу назвать его стариком, язык не поворачивается), имени которого я не спросила.
Наверное, он тоже сейчас сидит на берегу. И рядом — Она. Его верная жена, с которой 60 лет — в четыре руки. Мне кажется, они даже вещи не закидывали, сразу сюда. Дышать морем… Времени же совсем нет.
Говорят, это особенное лето. Вода теплая, такой тут почти не бывает. 23 градуса. Море затоплено людьми.
Я думаю о том, как он смотрит на этот бесподобный зеленый горизонт и думает, что все сделал правильно.
Уходить надо в море. За своими маяками. Когда твоя миссия на этой земле окончена, ты это сразу поймешь. Почувствуешь.
И перестанешь бояться. И бороться.
И это будет не эгоистично. Не позно. И не рано. Это будет правильно.
Потому что всему свое время.
И свой выбор.
И если больше нет сладости, и если пресно все и жизнь зависит от вены, проткнутой катетером, значит пора. Пора гасить свой маяк…
Для моих детей и для меня — это очередное балтиковое лето.
Рядом со мной на песке сидит женщина и кормит грудью новорожденного младенца. Для него это — первое лето.
А для кого-то оно последнее.
Спасибо за это первое, очередное, последнее лето, Балтика.
За то, что каждый год ты гасишь чьи-то маяки, а чьи-то — зажигаешь.
Поэтому каждое твое лето — особенное…