от дворов и пустых баскетбольных площадок.
опалённых сетчаток, разомкнутых век.
от усталой зимы, тополей. в небеса,
в старых улицах больше не умещаясь,
голоса рвутся вверх.
голоса.
голоса.
это синь собирает в ладони окрестность.
это юность моя из разорванных кед.
мой цыганский размах, мой бродячий оркестр,
что трубит о мостах, встав по пояс в реке.
голоса. это память пестрит именами.
и взлетают, и бьются над нами
голоса, без имён,
налегке.
вдалеке.
то балтийская скорбь. то раздолье немое.
нежность этих висков помнит питерский пирс.
городской гороскоп, перехлёстнутый морем,
на страницах которого мы не сбылись.
так, поплакавши вскользь о судьбе наименьшей,
у сырых площадей в тот апрель отпросись.
рвётся ввысь мой театр оставленных женщин.
не обнять всех ушедших.
не выйти на бис.
как я помню тебя. и твой взгляд разноцветный.
ты на все голоса.
по перилам и в свет.
вечность пахнет листвой,
ливнем, яблоком, цедрой,
бесконечным родством с электричкой из центра,
не тоскливой Москвой,
но тоской по Москве.
голоса рвутся вверх.
и становятся целым.
и на миг себя видят в бездонном родстве,
и возносятся в синь. и теряются в синем,
забывая свою принадлежность дворам,
и хранят всех забытых,
оставленных,
сирых.
и пульсируют в кронах притихших и сизых.
и врастает в сердца необъятный хорал.
будто пение стоит подобных усилий.
будто в мире никто раньше не умирал.
будто с трубки гудками, по всем номерам,
эта тропка, петляя, приводит курсивом
к бесконечному дому
в безмерных мирах.