Как тот легионер, что, чуть стерев песок и кровь
с лица, в цепях, в полубреду, в плену
благодарит богов за поражение —
затем, что не велит себе роптать и сожалеть
об утвержденной наверху судьбе
всего побоища — и личной участи;
но глух его латинский монолог,
в глазах играет желтизна, и — доведись ему
на волю вырваться — он воевал бы вновь…

Так я, не рассчитав опять прыжка, над пустотой
вишу, держась за пустоту — и мню
себя союзником закономерности.
Я трезв, я полон сил. Но пустота — сильней меня.
Закономерность не весьма ясна,
и тень отчаянья мрачит моё чело.
Пусть цепи не звенят на мне — так что ж?
Ведь и доспехи не звенят. И всё, зачем я есмь, —
лишь череда прыжков неосмотрительных…

Вода уйдёт в песок. Верблюд с размаху на бархан
взбежит и рухнет неживым. Цветок
согнётся нехотя — и перестанет быть.
Умрёт легионер, шепча: «Юпитер, ты не прав…»
И небеса не усмирят его
ни порицанием, ни попустительством.
Но скрыт в цветке и звере некий знак,
старался воин неспроста, вода — и та течёт
не то на голос недр, не то на лунный зов…

А я? Что делать мне? Какому Риму присягнуть?
Какое небо допросить? С каким
чревовещателем мне подписать контракт?
Витий вокруг полно, говорунов хоть отбавляй,
сирен горластых тут и там не счесть,
и внятны речи их. Но неприятны мне.
А те, с кем я бы всласть потолковал,
кого бы выслушал всерьёз, — те, зная истину,
хранят молчание в своих бестрепетных гробах.