О жизни размышляю не без грусти.
Могли ж… меня и не найти в капусте.

Санкт-Петербург…
Экипаж проездом с Таллина на Мурманск… Кто куда…
Я решил брать Зимний дворец…
Вообще, скажу, я не сторонник застывших поз…
Но сколь бы ни посещал Эрмитаж, меня снова и снова тянет в эту Святыню — повышать, так сказать, свой культурный уровень.
И не только… Посещение всемирно известного Музея мне памятно ещё и по другому поводу…

Помнится, первый раз…
Это когда в служивых я на подводной лодке отбывал флотскую повинность вместо боярских деток с холёными мордами, с рождения скупивших волчьи билеты, да наплодивших по окончании школы себе подобных деточек, дабы только откосить от выполнения конституционного долга.
Мы то преданные… Мы то всегда верим в справедливость.

Зная с пелёнок пророчества Нострадамуса о том, что Золотой Век на Руси наступит по пришествии на трон к 2050 году женщины, то естественно, меня всегда влечёт в Эрмитаж — к Великой Екатерине.
И когда… в очередной раз под кистью величайшего мастера портрета Рокотова я отыскивал на холсте родинки у Великой Государыни, сравнивая их со своими прыщиками на щеке, то одна краля бесцеремонно дёрнула меня за гюйс.

—к-макарёк… Wer ist das… Что за хамство?—произнёс я, прекрасно зная, что позади меня находилась группа путешествующих по Руси фрейлин с Германии, с интересом рассматривающих свою землячку.—Однако!—заметил я, увидев рядом с собой яркую, солнечную девочку явно иностранного сотворения.
Вот туточки-то: психически крепкий первостатейный старшина, закалённый тремя годами службы на атомном подводном крейсере стратегического назначения, драками на кулачках и боями на ринге Северного Флота — оробел. Под прицельным, сканирующим насквозь убийственным взглядом, сконфузился до бесприличия, будто перед первой брачной ночерью — щёки мои зардели и таки пыхнули неоном.
—Кэ;трин!—представилась дивчина, язвительно улыбаясь, и сжимая мне руку.
И вижу я девочку чистейших побуждений, да той весенней в Питере порой, когда набухают не только почки на ветвях…
—Тю… мадемуазель… Я есть русский матрос!—молвил я налётчице, указывая на погоны и бескозырку, несколько тушуясь, будто не вовремя засватанный девственник.—И… перестаньте, ради Христа, меня соблазнять в приличном для общественности месте… Прекратите, наконец, совращать пред очами самой Самодержицы Всероссийской, пред оком Царственной особы, ибо жгучий стыд наполняет душу морскую перед Катериной Алексеевной!—говорил я.
Да-да, так, верно, и сказал я Кэтрин.
А может и хотел сказать…

А вы уж, граждане, звиняйте, ибо память уже не та, что ранее, да и впадая иной раз в прострацию, приходится нынче страдать ностальгией по прекрасным… сказочным тем временам в городе белых ночей. Это когда-то… тёмными ночами, от зубов отлетал текст письма Онегина к Татьяне, а сейчас, только выйдя из-за стола, не помню чем и отобедал — то ли куропаткой в собственном соку с горчицей, а то ли заплесневевший сухарь с чаем купеческим иссосал.

Однако, вернёмся в мраморные залы…
Мои уговоры, мольбы, просьбы были лишь сотрясением воздуха, ибо страстная чужеземка нуждалась в толмаче, который бы мог довести мои увещевания и убеждения до светлой головки этой прелестной и привлекательной мадемуазель из соседней Финляндии.
—Olen kotoisin Suomesta!—лопотала горячая незнакомка с таким умиляющим взглядом, что означало — либо я чешу за ней… либо мне в том поможет её свита. И так, знаете ль, настойчиво тянула за локоток на первый этаж, что я понял — нужно следовать за ней. А мне, признаться стыдно, и не хотелось той красавице Кате противиться, что я и сам, хвостом… хвостиком следовал до выхода.
Выйдя из Эрмитажа, Кэтрин поставила меня спиной к камню.
В мгновение ока я был буквально распят у подножия средневековой колонны, аки наш Христос, да святится имя его; она же, распустив светлые волосы, с нежностью склонила милую головку на моё плечо, а кто-то уже из рослых викингов со стороны строчил с фотокамеры, словно с «Максимки»…
А вышло, надо сказать, совсем неплохо. Чуть ли не селфи гетеры на фоне Эрмитажа с совсем обалдевшим от неожиданности русским подводником.
Комета… не иначе.
Что только не сделаешь ради такой Красоты из-за бугра. Приходилось повиноваться… Ведь эта сексапильная финская куртизаночка в сексуальном облачении всё исполнила так красиво и молниеносно, что «Театру одной актрисы» отдыхать… на задворках.
А ведь это фатальное везение, что она на мою Доброту напоролась, а как — на душегуба бы какого… нарвалась.
Именно… по оному поводу и исполнению каприза своей дочурки Кэт — фотографироваться… и непременно, с русским моряком, стал благодарить явившийся пред моим телом батюшка девчушки, который, в отличии от глухонемой свиты, знавал несколько дежурных для путешествия по Руси слов и предложений, что скрашивало наше с ним общение.
Всё бы хорошо…
Но на том мой экскурс по этажам и залам Эрмитажа завершился, так как финна Джунаса тянуло в подвал Музея, где он с моей помощью хотел отыскать станок Великой Императрицы, но не печатный, не токарный, и не гибочный, а какой-то прогибочный, якобы, используемый помазанницей Божьей для удовлетворения похоти в любовных её игрищах.
Миль пардон-с, гражданочки — с жеребчиком… Тысяча извинений, граждане — с жеребцом! И не балабол я вовсе, ни ахинейщик, и тем паче, не баламут. Поспрашайте сами местных ребятишек — в Кремле… или питерскую Древность.
Вы убедитесь в моей правоте.

А о станке финн не мог ничего ни сказать, ни его описать. А так как человек по жизни я любопытный, любознательный, а всего более — авантюрный, что кошак у моей тёщи, то согласия на уговоры и не требовалось. Скорее — сам напросился на поиски, так как о той тайне Эрмитажа я был давно наслышан.
Как истинные соискатели старины и древности, сколь ни старались, не смогли мы развязать язык слесарей и сантехников ни ящиком водовки, ни двумя к нему — пива. Оказалось, действительно, слыхивали те работники Музея о станке Царицы и ранее, но как мы их ни спаивали, миф развеять не смогли и тайна так и осталась в подземелье, а в мясо пьяные работяги — на столах, весьма оборудованного предметами старины, подвала.
Не стоит великого труда догадаться, что из оного помещения нам предстояло выйти плавно, не нарушая общественного порядка, и где-то совершить вынужденную посадку.
Таким запасным «аэродромом» оказалась скамья Летнего сада.
Там, после проведённого нами исторического расследования, мы были вынуждены прогуляться, проветриться, воздух, наконец, питерский понюхать, дабы не закупать его с собой в жестяных баночках.
Сначала я думал, что являюсь для гостей сопредельного с нами государства, объектом… немного интереснее телеграфного столба, но оказалось, что приглянулся я доченьке Джунаса Кэтрин! Во как! Однако… А уже в ресторане на Невском, был я, братцы, «завербован» этими иностранцами.
И пил я с ними, чтобы выглядеть для их свиты — своим, новоявленному папе — родным, а прелестной и неотразимой Катюшке — любимым…
А тут и папА Кэтрин ещё подлил в пылающий в груди огонь, заявив на ушко, что дочурке опротивел преследующий её по пятам земляк — викинг Саку, от коего она никак не может избавиться, а я, якобы, ей, вроде как, пришёлся по нраву… А ему ко двору.
Отож…
Когда же очи мои заволокло пеленой и в меня вдохнули что-то неземное, предложив рвануть для отдыха к ним — в Финляндию, то мир перестал быть для меня, исключительно, чёрных тонов, а потому мне и отказываться от предложения совсем не хотелось…
Свобода…
Ведь набубенились все финны по полной программе и давай голосить на лужайке, будто хотели русского медведя перепеть и перепить. Ваш покорный слуга, признаться, нарезался таким же образом, близком — к свинскому, но марку русского не потерял.
Уговаривать на поездку меня долго не пришлось, скорее — сам напросился.
—ПапА, пожалуй, я согласен!—тушуясь, сказал я.—Куда конь копытом, туда и рак клешнёй!—заявил моряк—подводник, политически и грамотно подкованный лекциями нашего уважаемого замполита крейсера, капдва Носача.
Вот, тогда-то, в воздухе города Петра и запахло изменой Родине…
***
А почему, собственно, и нет… Не Родина ли нас, братцы, предавала в тяжёлые времена! А не государство ли наше родное кидало, раскулачивая родных и близких… А знать бы то, что впоследствии, обнулят мои сберкнижки вместе с родительскими и без суда и следствия конфискуют наши вложения на малолетних детей, то ни на йоту бы не подумал возвращаться в страну, лишившую в очередной раз нас накопленного капитала, и вновь, без зазрения совести, «раскулачивших» своё население.
И вообще, хорошо быть моралистом, сидя в кресле-качалке и кутаясь в плед.
Раз сплетни и телевизор для вас, умницы, стал интереснее зеркала — знать… старость наступила. Однако, жизнь — это движение: только одни шевелят извилинами, другие же хлопают ушами.
А бабий век короток… и вам ли об этом не знать.
Об этом твердят на всех континентах… в разных обществах и на разных языках. И что, прикажете, делать. Так было всегда и во все времена — кто хаживал к попу, а кто-то и к поповой доче!
А тут сложившееся положение само нам с Кэтрин подсказало выход. И нет в этом ничего зазорного или противоестественного. Дак, по нраву, финской дивчине пришёлся русский воин. И что с того… Гордость должна вас распирать за русского моряка. Не ваши же, право, нравоучения до седых… волос выслушивать.
***
И тогда…
А тогда, усевшись с Катей в одну из иномарок, мы тронулись в дальний путь. Покинув «Северную Венецию», уже через некоторое время мы оказались недалече от Старого города Выборга, где папА отыскал частный дом своей древней тётушки.
Убогая тётка, впервые увидев финскую племяшку, пустила обильную слезу, оросив под собой весь линолеум… и ни под каким предлогом и соусом не отпускала домой, в Финляндию, своих близких родственников, в списке которых числился, верно, и я.
Тётушка оказалась дворянкой светских нравов…
Не выясняя наших с её племянницей отношений, сразу же предоставила для ночлега всем по комнате, дав домработнице отдельное распоряжение поместить нас с Кэтрин во флигеле, чему никто не удивился, кроме моряка—подводника, да её бывшего друга Саку.

Ведь каков, братцы, парадокс…
Самому, как-то, приходилось до службы соблазнять девчушек, склоняя их… к поцелуям, но чтобы быть совращаемым лучезарной финской блондинкой — не приходилось. И войдя в красиво убранную красочных мотивов комнатку, наш несостоявшийся букетный период сразу окрасился в постельные тона…
Инстинкт не долго просыпался… Одежды на нас становилось всё меньше и меньше, пока не остались совсем нагие, а с постели летели: кучка подушек, покрывало, одежда, нижнее бельё, стелясь бесшумно по полу, и мы обратились в сплетение возбуждённых в экстазе… обнажённых тел. Были мы наверху блаженства.
Животный позыв, приступ оголодавшей в море плоти… противиться было невозможно. А главное — незачем… Мозг мой перестал распоряжаться телом, им вовсю… распоряжались: Лукавый, бесы, Катерина и инстинкты моих любвеобильных предков.
Несмотря на всю пользу любовной терапии, я и от повторного сеанса не стал уклоняться…
Однако, произошло непредвиденное…

Видя, что её дружок—викинг пытается открыть дверь, Кэт вскрикнула… но совсем не рассерженной девицей, а русской медведицей из шатурских чащоб. Она была прекрасна в гневе, как античная фурия, её глаза, казалось, готовы были спалить всё вокруг вместе со своей непредусмотрительной тёткой.
С видом сконфуженной скромницы стала Кэтрин одеваться и приводить своё платьице в порядок, когда ворвался её дружок на кураже, нарушая всполохи нашей страсти, желая вернуть свою подругу.
Да куда там…

А что, прикажете, мне оставалось.
Я уже не волновался… я был в бешенстве. А вдруг, думаю, не выживу в схватке с врагом… и это в самом расцвете сексуальной своей привлекательности. От этой мысли даже желудок подпрыгнул к гландам. Викинг же. Ну… не хухры—мухры!
Ну, ничего, думал я, страшного. Кто-то всегда до чего-то не доживал. И выкинул я из головы предательские те думы, ибо назревало тупое убийство с массой отягчающих, не в мою пользу, обстоятельств.
—Сотру в порошок!.. Каюк викингу! Крышка финну! Смерть гею! Хана… чувачок!— орал тогда я, одеваясь и цитируя весь флотский непечатный в русской литературе лексикон.
А руку в карман…
И застёгивая на ходу гульфик, шёл я на Саку, закатывая от эмоций горящие огнём очи к потолку, и котом подкрадываясь к ворогу на расстояние нокаутирующего удара слева, всё удерживая руку в кармане.

Сначала я, как-то, растерялся, ведь за убийство иностранца, хоть и — трижды гея, в русском исполнении, да ещё моряком—подводником, много дают. Знаменит… был бы на весь мир, аки Брэд Пит… но в качестве антигероя. А к чему мне оная известность, когда на Руси комедийности не огребёшься… Навалом… Невпроворот.

—Rakastan sinua! Rakastan sinua!—плакалась Кэтрин, не давая нанести Саку мой коротенький… коронный — хук слева.
—И я тебя, девочка, полюбливаю! Но вишь ли, Катюшка, какие обстоятельства, какова напряжённость, чуть ли, не аварийная в пучине Атлантики, обстановка, чуть ли, не военное в городке положение…
Мои пращуры не отступили бы от такого натиска нахала… надо было что-то предпринимать… Ведь стахановец любви… но будто на раскалённой сковороде оказался. Вижу, что точно не понимает по-русски. Что им тогда талдычить, да на пальцах объяснять, коль оба ни бум-бум.
И я что есть мочи рявкнул…
—Ша, вражина!—заорал я гласом Фантомаса, рванув на груди тельняшку.
В клочья…
В клочь-я…
Сработало… Даже сам напужался.
И руку опять — в карман.
Сработало…
Ворог дрогнул…
Видя сноп искр из кошачьих моих, зелёных, убийственно-горящих неоновым светом глазниц, стал тот Саку прыгать из стороны — в сторону, аки конь, взбрыкивая ногами, влево — вправо… как сифилис в бараке. Вправо — влево… аки блоха кусачая.
Видя, что оным маленьким острым сюрпризом здесь уже не обойдётся, финн, бурча и мыча себе под нос что-то для меня неведомое, стал пятился задом к двери, паниковать. А когда заметил, что я таки пытаюсь достать из кармана что-то из своего оружейного русского запаса, то пятясь… пятясь задом… вынужден был бежать.
А петушился то предо мной, как путёвый. Умотал, сучёнок… со своими дерзновенными аргументами. А он то думал, что кот в дом — мыши в пляс…
А хренушки…
—Будет ещё дитятко побеждённого нашими дедами финна, непонятно ещё и какой ориентации, поучать меня нормам нравственности и морали гражданина Европы. Плевать, чей, я на тебя хотел! И на Европу тоже!—всё бормотал я.

Мы опять с Катериной удалились в опочивальню, но пыл угас и страсть наша поутухла. Не было уже ни капли удовольствия, так как без азарта инстинкт просто — отвратителен. Я же не мог успокоиться от визита гостя и решил-таки присоединиться к своему экипажу, который должен был в скором времени отправляться в Мурманск. Благо… ещё время было.
Я уезжал… и уезжал навсегда. Лица у всех были печальные, как на возложении венка к моему бюсту.
—Не дождётесь!—сказал я свите, прощаясь с Катюшкой.
Один Саку был радостен в тот вечер… А Кэтрин плакала…
Катя не отпускала меня, но отец объяснил ей нашу Конституцию и, не нужной мне, сталинской ответственности.
На вокзал же я попал с большим опозданием.
Думал, что наверняка примутся наматывать мои жилы на кулак, но нет, отбрехался… Извиняйте, мол, господа офицеры, таки случайно вышло. Опять ноне у меня — не слава Богу…
И я не сожалел о том, что не попал с экипажем на премьеру фильма — «Жнка, яка спва»… Мы с Катериной подарили друг другу радость бытия и просто это запомнили, чтобы возвращаясь в прошлое, не падать и ныне духом — под капельницей.
***
Вот так повысил… я культурный свой уровень в Эрмитаже города белых ночей. Всё, как говорится, наглядно… от Лукавого… А в посольство Финляндии в Питере я, впоследствии, заезжал и беседовал со своим уже лучшим другом Джунасом… Ну, и заодно припомнили все иные—прочие грехи, начиная с утробы наших матушек. Тогда-то он мне и сказал, что его девочка Кэт вышла таки замуж за Саку. Я только и пожелал им счастья…
Но было… как-то не по себе… А погостить… да вновь заняться расхристанной девчушкой. Так, дай Господь только здоровья…