Ольге — 86 лет, Давиду — три года. Наедине они никогда не оставались. Все-таки разница в возрасте существенная. А тут выхода не было: у всех дела неотложные, а малыш температурил. В сад его решили не отводить, привезли к Давиду Ольгу. Малыш старушку любил. Впрочем, он старался любить всех взрослых. Достался маленькому человеку счастливый характер. Он был отважным, умным и добрым малышом, при двух недостатках в воспитании: он боялся кошек и не знал русского языка. Прабабушка Ольга кошек любила и разговаривать могла только по-русски.
Ольге оставили все возможные телефоны и пелефоны, сто раз повторили, как накормить Давида и где лежит лекарство. Потом все ушли, и они остались вдвоем.
— Какой же ты у меня красивый, — сказала прабабушка, доставая цветные карандаши и бумагу. — Ты очень похож на моего папу, твоего прапрадедушку. Он знал пять языков. Он жил в другое время. Тогда интеллигентные люди должны были знать языки, потому что порядочные граждане жили дружно. И ездили друг к другу в гости, а потом все стали воевать и ненавидеть друг друга. Зачем тебе язык того, кого ты хочешь убить? Ты не подумай, я не оправдываюсь, но в мое время было не принято хорошо учить иностранный язык, а сейчас уже поздно этим заниматься — память не та. Утром, бывало, выучу слово, а вечером его забываю. У стариков мозг, как бесплодный суглинок. Вот ты — другое дело, в твоей головенке чистый чернозем под ясным солнышком. Что ни посей, все вырастет. Твоя мама совершенно напрасно не учит тебя говорить по-русски. Ну, твой папа здесь родился. Для него наш язык чужой, но мама… Ладно, не будем критиковать. Самое последнее дело наводить критику. Твой прапрадедушка говорил так: «Дело хорошего человека — защита, плохого — нападение». Он был присяжным поверенным в Петербурге. Весь город знал Григория Марковича Песиса — высокого, очень красивого человека. Тогда мало было быть высоким, умным и красивым. Тогда нужно было креститься, чтобы иметь право жить в столице.
Мой папа был выкрестом. Он принял лютеранскую веру. Мы жили как раз напротив кирхи, и улица наша называлась — Кирочной. В этом районе города издавна селились немцы, много немцев: колбасники, аптекари, булочники и мелкий чиновный люд; немцы состоятельные, богатые жили рядом, на Фурштадтской улице… Нет, солнышко мы нарисуем желтым карандашом, а дерево — зеленым. Где у тебя голубой карандаш для неба?.. Ага, вот он… Так о чем мы? Вот видишь, все забываю… Твой прапрадедушка ничего не забывал. Он речи свои в суде говорил без бумажки, наизусть. Он был замечательным актером и оратором. Его слушали, затаив дыхание. Он выигрывал процессы на одном вдохновении и таланте. Так говорила моя мама. Твоя прапрабабка не была красавицей, но душу имела кристальной чистоты. Она умерла, потому что не смогла понять, чем заняты люди и куда все идет… Молодец! Вот нарисуем здесь две палочки — и получится человечек… А ты знаешь, какая у нас была библиотека? А сколько комнат? Мы занимали целый этаж большого доходного дома. Мама моя говорила, что наш отец пожертвовал своим Богом ради детей. Ради детей можно пожертвовать всем. Он хотел, чтобы мы получили европейское образование, увидели мир и были этим счастливы. У моего папы было четверо детей. Я — самая младшая.
Так вот, он пожертвовал — и совершенно зря. Он напрасно ходил в кирху, потом началась революция, и было уже не важно, какой у кого Бог, потому что Бога вообще отменили декретами Советской власти. А вместе с Богом отменили хорошее образование… Если бы только это… Я тебе говорила, что твой прапрадедушка был адвокатом. Он после революции тоже работал в суде. И жили мы там же. Только теперь в двух комнатах, а не в шести. Многие тогда с наших улиц уехали. Людвиг, мой друг, уехал. Я его очень любила. Он был совсем не похож на немца: смуглый, волосы курчавые, только глаза голубые — голубые. Мой папа спас его отца от каторги. У отца Людвига был ресторан на Литейной, Там случилось несчастье: убили повара. Все показывали на хозяина, но мой папа доказал его невиновность. Мы с этим Людвигом очень дружили, в школу ходили вместе и в Таврический сад кататься на качелях. Я думаю, со временем у нас бы получилась любовь, но в 1922 году вся его семья уехала в город Гамбург. Он писал мне письма, а я ему. Мы переписывались лет пять. У меня сохранилась фотография Людвига. Я тебе обязательно ее покажу. Он уже взрослый мальчишка. Он в гетрах, футболке и сидит на велосипеде…
Тебе надоело рисовать? Хорошо, давай играть в мячик… Как ты говоришь? Кадур. Хорошее слово, простое. Я его обязательно запомню. Мы с тобой играем в кадур. Только осторожней. Я же не могу прыгать. Твоя баба Оля еле ходит, а ты хочешь, чтобы я прыгала. Давай-ка лучше почитаем книжку. Вот какая толстая и с картинками… Нет, ты только не подумай, что твоя прабабка осталась без образования. У меня есть диплом. Я закончила Библиотечный институт, потому что очень любила книги. Институт успела закончить до папиного ареста. Папу отправили в лагерь «кировским потоком». Ты, конечно, понятия не имеешь, что такое «кировский поток» — и слава Богу. Дай Бог тебе не знать этого никогда… Потом у нас началась совсем другая жизнь. Все разъехались по своим углам. Мои сестры и брат нашли свою судьбу. Я тоже вышла замуж за твоего прадеда. Он приехал в Петербург из местечка. Он почти не знал русского языка. Он знал идиш. Но мы, евреи, — народ талантливый. Твой прадед так выучил русский язык, что в сороковом году уже преподавал историю партии в Текстильном техникуме на Выборгской стороне. Твой прадед верил в победу коммунизма. Он был очень идейным человеком. Давай не будем говорить о нем плохо. Он воевал, был ранен… Он честно работал, мой муж. Он делал то, что мог делать, и верил в то, во что хотел верить. Он прожил свою жизнь, не чужую, а это не так уж мало, правда? А потом, он отец твоего деда — Семена… В те годы все старались помнить только то, что рядом, а что чуть подальше — забыть. Мы старались забыть нашего папу. Мы только во время войны узнали, что он умер в пересыльном лагере на Крайнем Севере. Мне всегда казалось, что он умер от холода, потому что на Крайнем Севере должны быть очень сильные морозы…
Знаешь, что я тебе скажу: твой прадед был очень благородным человеком. Он женился на мне, на дочери врага народа, и прожил со мной всю свою жизнь. Он меня любил и не разу не попрекнул папой… Только ты никому не говори. Я твоего прадедушку, к стыду своему, никогда не любила. Такого достойного, порядочного человека, если не считать его преданность Сталину. Сколько раз по ночам плакала. А куда деваться? Женечка на свет появилась, потом Иосиф, Твой дедушка — Семен — родился после войны. Мы тогда боялись, что наши дети погибли в эвакуации, и решились на третьего ребенка. А они не погибли, мы их нашли после войны в Уфе. Твой прадед воевал на Ленинградском фронте, а я осталась в блокаде и работала медсестрой в Мечниковской больнице. Работала, потом умирала, потом опять работала… Что ты хочешь? Пить? Вот бутылочка… Не хочешь. Как ты сказал? Подожди…
Прабабка Оля звонит по телефону внучке.
— Миля! — кричит она в трубку. — Что такое труфот? Давид, скажи маме, что ты хочешь?

Малыш объясняется с мамой по телефону. Отдает трубку прабабке.
— Лекарство дать? — удивлена Ольга. — Ты посмотри, какой умница. Где ты видела, чтобы дети сами просили лекарство. Ах, оно сладкое… Хорошо, сейчас измерю температуру. Но, знаешь, я безошибочно умею ее определять губами — с точностью до одного градуса… Ну, извини. Да, я понимаю, что ты работаешь… Пока.
Прабабка находит лекарство и дает его малышу. Потом они сидят рядом. Давид держит градусник под мышкой, а Ольга рассеянно перелистывает книгу.
— Ничего не поделаешь, — говорит она, вздохнув, — дети болеют. Пока они привыкнут к этим микробам, к этому сумасшедшему миру. Твоя бабушка болела каждые две недели. Ничего — вон какая выросла. Ты тоже вырастешь большой и сильный. Только меня уже не будет на свете, а это очень жалко, потому что ты так похож на моего папу. У меня есть одна его фотография. Я тебе ее увеличу и повешу в рамке под стеклом. Ты будешь смотреть, удивляться и говорить всем: «Это мой прапрадед Григорий — присяжный поверенный из Петербурга. Правда, мы очень похожи?» Тебе совсем необязательно говорить, что твой прапрадед был выкрест, а прадед преподавал историю ВКП (б). Люди этого не поймут, а то, что люди не понимают, им и знать совсем необязательно…
Давай посмотрим градусник. Тридцать семь и пять. Так я и знала, Ничего — завтра ты будешь здоров. Я своих детей протирала водкой. Водка в доме была всегда. Твой прадедушка употреблял. Он после войны стал употреблять. Он лежал год в госпитале и думал, что станет инвалидом, тогда и стал пить. После войны он больше не преподавал историю партии. Он работал завхозом в том же техникуме, а я ушла обратно в библиотеку. Мне эта работа нравилась, но не очень. Ты, например, не знаешь, что такое изъятие. До войны особенно часто приходила разнарядка на разные книги. Мы эти книги отбирали и грузили на специальный грузовик с закрытым кузовом. Этот грузовик ездил по всем библиотекам и собирал запрещенную литературу. Мы составляли список наименований и количества томов. Ответственный товарищ нам ставил на список печать, а потом уезжал с книгами. Мне однажды поручили ехать с ним. Зачем-то была организована комиссия. Мы привезли книги в Озерки. Там, за высоким забором, сгрузили их у дымящейся черной кучи. Книги сгребали граблями, как навоз. Потом полили керосином и подожгли. Жутко воняло. Я оглянулась. На меня никто не смотрел. Я нагнулась, вытащила из огня небольшую книжку и спрятала ее в карман пальто. Мне тогда качалось, что я спасла человеческую жизнь. Знаешь, как называлась та книжка: «Испанские и португальские поэты — жертвы инквизиции». Наверно, автора этой книжки репрессировали. Вот как тогда работали библиотеки. Но после войны стало тише. Книги продолжали исчезать, но уже не в таком количестве. Помню только, как забрали еврейскую литературу: Бергельсона, Маркиша, Квитко… Я не люблю эти разговоры, как хорошо мы жили там и как плохо живем здесь. Там жгли книги и убивали людей. Убивали и жгли, жгли и убивали. Что в этом хорошего?.. Нет, ты только не подумай, что твоя прабабка никогда не грешила. Я не ангел. Было разное. Если человек долго живет, он успевает попробовать все запретное. Меня часто мучила совесть. Вот, после блокады я могла послать вызов одному человеку, но я его не любила, совсем не любила, и тянула с вызовом целый год и он мучился где-то в Средней Азии, не мог приехать, потому что без вызова в Ленинград не пускали…
Знаешь, давай устроим пир… Там тебе оставили бульон и котлетки из индейки. Сейчас баба Оля тебе все разогреет в волшебной печке. Туда надо все поставить на минуту. Повернуть вот эту ручку — и… Перестань надо мной смеяться. Что за ребенок? Он даже с температурой улыбается. Садись вот сюда. Держи ложку. Только осторожно — не обожгись. Ты ешь, а я тебе расскажу, что было после войны… Однажды меня послали в командировку, в Москву, в коллектор. Год шел, кажется, сорок девятый. Коллектор этот помещался за городом, в поселке Болшево. Слезла я с электрички, иду по улочке зеленой. Вдруг слышу немецкую речь. Смотрю, военнопленные строят что-то вроде теремков — дачи для генералов. Тогда Сталин генералов-победителей дачами отметил. Он понимал, что от генералов многое зависит. Он на рядовых внимания не обращал. Генералы — другое дело. Так вот остановилась — и смотрю. И вдруг слышу: «Ольга!» Людвиг! Он меня узнал. Прошло двадцать семь лет, а он меня узнал. Там их один солдатик охранял, а Людвиг был кем-то вроде бригадира. Его ко мне пустили. Он русский язык не забыл. Я говорю: «Как ты меня узнал? Столько лет прошло». А он говорит: «Как тебя не узнать? Ты самая рыжая девчонка в мире». Это правда. Это теперь волосы уже не те, а тогда… Вот мы сидим с Людвигом на бревнах и говорим про жизнь нашу. И никак понять не можем, почему так полулось, почему вдруг люди с ума сошли, разбежались по разным углам и стали друг друга убивать. Почему злые и глупые люди так портят жизнь добрым и умным? Я его спросила, почему фашисты убивали евреев и знал ли он об этом? Он сказал, что догадывался. Хотя сам убийств не видел. Его только в сорок третьем забрали на войну, а раньше он преподавал в школе математику. Он в плен попал под Курском. Он сказал, что никогда фашистом не был и Гитлера не любил. Он рассказал, что женат. В Германии его ждет семья: жена и двое детей. Он мне даже показал карточку своего семейства. Он был уверен, что скоро всех военнопленных отправят домой, в Германскую Демократическую Республику, страну рабочих и крестьян. Он так и сказал: «страну рабочих и крестьян». Мы с ним долго вспоминали Ленинград и как катались на каруселях в Таврическом саду. Глаза у Людвига были уже не такие голубые, и волосы сильно поредели. Он меня тогда погладил по руке и сказал, что часто вспоминал «рыжую девчонку Ольгу». У него рука была шершавая и жесткая, сплошная мозоль, а не рука. И я заплакала. Он тоже стал всхлипывать, как маленький. А потом привезли полевую кухню, чтобы их накормить. Мне тоже предложили миску варева. Я отказалась. Я сидела и смотрела, как ест Людвиг. Он совсем плохо выглядел. Человеку, чтобы выглядеть хорошо, нужны не борщ и каша, а свобода… Вот какая встреча получилась. Он взял мой адрес и сказал, что обязательно напишет из Германии, когда вернется к семье. Но он не написал. … После обеда Людвиг ушел работать. Они затаскивали обтесанные бревна на второй этаж дома. Он мне помахал рукой, и я ушла… Больше мы никогда не виделись…
Давид, миленький, ешь. А то ты меня так слушаешь, будто понимаешь. А может быть, все тебе и так ясно, без слов, кто знает… Ты бери котлету. А можешь ручкой — так удобней. Еще научишься приличиям разным. Ешь, родненький. Говорят, ты мой пропуск в рай. Дождался правнуков — и можешь умирать спокойно, но мне что-то не хочется даже в рай. Знаешь, что я хочу: научить тебя русскому языку, но вовсе не потому, что он «великий и могучий», и не потому, что на этом языке писали Пушкин и Гоголь. Просто твоя прабабушка знает только русский язык и теперь уже никогда не осилит иврит. Ты, конечно, меня понимаешь и без языка, ты умница, но сам-то молчишь. Вот только одно слово и выучил: «Кошка». И то только потому, что кошек боишься.
— Кошка, — сказал малыш по-русски и улыбнулся.