Город Славянск. Соленое озеро. В нем не утонешь, даже при желании распрощаться с жизнью. Женщине — 30 лет, а мальчику — 15. Отдых на природе, летние каникулы 1960 года.
Тогда мальчик узнал, что в стране евреев есть такое же озеро. Женщина сказала:
— Это озеро называется Мертвым. Там ничего не растет, и рыб нет, но я бы назвала это озеро Добрым. В этом озеро живое утонуть не может. Человек утонуть не может. Вот как здесь.
Женщина сказала это мальчику в воде, во время купания. На берегу никого не было. И они обнимались во время этого разговора. Ей нравился тощий и горячий мальчишка, а ему в тот год очень хотелось избавиться от своей невинности. Так хотелось, что «преклонный» возраст случайной подруги не мог стать препятствием для объятий.
В воду женщина заходила, не снимая блузку с длинными рукавами, пуговицы на запястьях она не расстегивала никогда, но мальчика эта странность не волновала, так как пуговицы на груди женщины были в его власти.
Она, казалось, была на все готова. Вся — обещание счастья, от пяток до макушки. Женщина, как будто, знала толк в плотской любви, но сама казалась девочкой из-за роста, наверно, и маленькой, острой груди.
— Когда? — спрашивал мальчик, неловко кусая ее губы. — Когда?
— Завтра, милый, — говорила женщина. — Ты потерпи. Все будет, обещаю тебе. Только не нужно торопиться.
«Не нужно торопиться», — говорила она, а сама дразнила мальчика всем, чем могла дразнить: телом своим и словом.
Они часто гуляли в дубовой роще, целовались без удержу, а когда уставали целоваться, держались за руки и говорили о разном, но бестолково, почти в бреду.
Однажды женщина сказала с неожиданной ясностью и даже холодом. Сказанное так запомнилось:
— У свободы человеческой много значений. Толковать ее можно по-разному. Я думаю, что главное рабство — это физическая невинность. Мучительное, страшное рабство. Моисей спас евреев не от тяжкого, подневольного труда. Он сделал наш народ взрослым, вывел его к своей земле, к своему государству, к своей истории. Раб — невинен в бесправии и душевном невежестве. Беда не в том, что ноги невольника в колодках. Мозг раба в цепях, а плоть бесплодна. Раб рождает раба… Я хочу быть твоим Моисеем. Я выведу тебя из рабства невинности. И сорок лет мне для этого не понадобиться. Я сделаю это сейчас. Хочешь? Хочешь?
— Хочу, — сдавленно отвечал мальчик, мало что поняв в рассуждениях женщины. Он и не старался понять.
— Подожди, подожди немного, — вновь останавливала его жадные руки женщина. — Предчувствие свободы иногда лучше самой свободы. Ты и это поймешь когда-нибудь.
Так она играла с ним. Так она мучила мальчика. Он не мог спать. Он вставал по ночам, и отправлялся к окнам дома женщины. Их разделяло тонкое стекло окна — и только. Женщина была близко. Она ровно дышала во сне за этим стеклом. Он знал точно: на ней невесомая пижама. И больше ничего не было под этой пижамой. Мальчик звал ее, вышептывая имя, но женщина ничего не слышала даже тогда, когда он стучал ногтем по стеклу.
Женщина спала спокойно. Женщина давно потеряла невинность. Она казалась себе свободным человеком, и зов плоти не мучил ее так, как бедного мальчика.
Однажды, рано утром, совсем рано, еще до рассвета, ему удалось разбудить женщину.
Она распахнула окно, спросила негромко и сердито:
— Что тебе?
— Пойдем, — сказал мальчик. — Я не могу больше.
— Хорошо, — неожиданно и покорно согласилась женщина. — Я сейчас.
Они направились к дубовой роще. Мальчик вел женщину к стогу старого сена, и она знала, куда он ее ведет.
За стогом, на опушке, было поле под паром. Мальчик и женщина окунулись в тяжелый дух чернозема. Особенно сейчас: влажным, ранним утром, дух этот заполнял все пространство, и поле дымилось под первыми лучами солнца.
— Знаешь, — сказала женщина. — Возьми меня на руки, и перенеси вон туда, на ту сторону поля, и там я стану твоей вся. Я вешу немного, тебе не будет тяжело. Пусть это станет твоим переходом через пустыню рабства.
Она говорила еще что-то с привычным пафосом, но мальчик уже поднял женщину, и шагнул с травы в черные волны пахоты.
Идти предстояло недалеко — метров пятьсот, не больше, но к концу пути мальчику показалось, что он преодолел марафонскую дистанцию. Его ноги вязли в пахоте. Он с трудом вытягивал их из черной, рыхлой земли. Тело женщины на его дрожащих руках тощего подростка с каждым шагом становилось все тяжелее и тяжелее.
— Миленький, — шептала она. — Потерпи, родной… Там, там…
Но ему было уже все равно, что случится «там». В какой-то момент он даже возненавидел свою ношу, и мальчику захотелось бросить женщину на землю, освободиться от этой непосильной, изнуряющий, убивающей его тело тяжести.
— Ой! — вдруг сказала она. — Подожди, пуговица оторвалась. Ладно, черт с ней!
Мальчик не понял, при чем тут какая-то оторвавшаяся пуговица. Руки женщины обнимали его шею. Нет, не обнимали, а давили и мучили его кожу.
Что-то (он толком никогда и понял что) заставило мальчика пересечь поле с живой и отвратительно воркующей тяжестью на руках.
Он сделал это, и бережно опустил женщину на траву. Он растянулся рядом с ней. Мальчику показалось стыдным, что он не может справиться со своим дыханием, руки его дрожат, и нет сил открыть глаза.
Женщина сказала:
— Какой же ты молодец! Ты — герой! Ты не бросил меня! Ты спас меня! Слышишь, милый, ты спас меня.
Мальчик медленно приходил в себя. Сердце перестало выскакивать из груди, и спокойный, ровный и щадящий свет утреннего солнца разогнал темень перед глазами.
Злость осталась. Он набросился на женщину с возникшим желанием и непривычной злостью. Она была покорна, но руки почему-то не обняли мальчика, а упали за голову, рукав блузки поднялся, и он вдруг увидел выше запястья женщины цифры татуировки.
Все вдруг замерло. Он не мог отвести взгляд от этих цифр.
— Что случилось? — спросила женщина, отдернув рукав. — Что с тобой?
Мальчик молчал.
— Мой номер, — тихо сказала женщина. — В Аушвице детям давали номера?
Мальчик молчал. Он не знал, что такое Аушвиц. Он знал, что татуировки на коже делают уголовники. Он решил, что женщина под ним воровка или убийца.
— Ты была в тюрьме? — наконец, кашлянув, спросил мальчик.
— В лагере, — с раздражением повторила женщина. — Пусти же меня.
Мальчик поднялся.
— Ты — идиот! — вдруг закричала женщина, лихорадочно одергивая рукав блузки. — Ты — кретин! Ты — ничтожество! Ты — животное! Я тебя ненавижу!
Она кричала так, но все тише и тише. Мальчик и женщина огибали поле, направляясь к дому.
— Аушвиц — там немцы убивали евреев, — сказала женщина. — И всем детям ставили номера. Понимаешь, всем. Там были тысячи детей, десятки тысяч… Но выжили только сотни… Нас солдаты освободили, русские… Вот и все.
Мальчик молчал. Он мало что в тот год знал о войне и Холокосте. Он был обыкновенным мальчиком: сначала пионером, а совсем недавно — комсомольцем. Он все знал о Павлике Морозове, о Саше Чекалине, о героях — панфиловцах, но он ничего не знал о татуировках на запястьях еврейских детей, приговоренных к смерти.
Цифры татуировки, как-то вдруг, состарили женщину. Между ней и мальчиком невидимо пролегла пропасть прожитых лет, и оба поняли это. Пропасть казалась непреодолимой.
— Мы прятались в деревне. Глухая была деревня, в лесу, — сказала женщина. — Там долго не было немцев, а потом они пришли вместе с полицаями. Полицаи собрали всех евреев, заставили вырыть яму, а потом убили. Маму и папу убили, двух деток и дедушку.
— За что? — вырвалось у мальчика.
— Какой же ты все-таки, — усмехнулась женщина. — Они были евреями, потому их и убили.
— А тебя? — спросил мальчик.
— Меня спрятал один страшный человек в деревне, — не сразу отозвалась женщина. — Он меня хорошо спрятал в овине, а потом изнасиловал и выгнал в лес. Было холодно, поздняя осень, но немцев и полицаев в окрестностях близко не было. Меня никто не увидел и не убил. Я тогда все шла через лес и думала, что скоро умру от холода и голода… Потом вышла на сгоревший дом лесника. Дом сгорел, но сарай с конюшней остались целы. В сарае было много сушеных грибов и целая бочка моченой брусники. Я ела грибы и бруснику. Там были еще какие-то вонючие кожи. Я завернулась в эти кожи, согрелась и решила, что никуда отсюда не уйду, пока не кончатся грибы и брусника.
Женщина замолчала. Ей не хотелось говорить. Идти дальше тоже не хотелось. Она села под дерево, и вновь отдернула рукав блузки. Мальчик стоял рядом с женщиной.
— А дальше? — спросил он.
— Грибы кончились… Надо было куда-то идти. Целый день шла через болото, чуть не утонула. К вечеру выбралась к большому поселку. Там были немцы и полицаи, но мне уже было все равно… В поселке устроили порядок, там даже гетто было для порядка, а в гетто — евреи. Немного, человек двести еще не умерших от голода. … Но скоро нас всех отправили в Аушвиц. Поезд шел почти неделю. Мы часто останавливались. Мертвых выгружали, и двигались дальше. Рядом с Аушвицем был другой лагерь -Биркенау. Тех, кого оставляли там, быстро убивали газом и сжигали в крематории, но меня отправили в соседний Аушвиц. Там была лаборатория для опытов. Вот смотри — ожог на спине. Меня обожгли, а потом лечили. Мне очень повезло с этим ожогом. Вот и все, — женщина поднялась. — Нет, ты знаешь, не все … У меня, после того, страшного человека, не было никого. Я боялась каждого мужчину и ненавидела их всех. Потом тебя увидела, и мне показалось, что ты сможешь вывести меня на свободу… из рабства ненависти и страха. Вот не получилось… Пуговица проклятая… Ну, что загрустил? — спросила она, улыбнувшись. — Завтра я уеду. Хочешь, мы попрощаемся сейчас.
Они даже не поцеловались на прощание. Женщина ушла, а мальчик остался на краю вспаханного поля. На следующий день он все-таки помог женщине отнести чемодан к автобусной остановке. Так он ее проводил, но на вокзал мальчик не поехал.
Подошел пыльный, скрипящий всеми железными суставами автобус. Женщина нагнула голову мальчика к себе, поцеловала сухими губами в щеку.
— Прости меня, пожалуйста, прости, — сказала она. — Ничего не поделаешь. Я тоже, наверно, сгорела в том крематории, в Биркенау.
Мальчик долго помнил почему-то, как закрылась только одна створка двери автобуса. Вторая лихорадочно дергалась, стараясь безуспешно преодолеть неисправность механизма.