Поэма «Руслан и Людмила», несмотря на её достоинства, ещё весьма мало походила на народную сказку и во многом была своеобразной литературной забавой. Но постепенно интерес Пушкина к русскому фольклору становился целенаправленным.
Он понимал: «Сказка сказкой, а язык наш сам по себе: и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке».
Всплеск интереса к русской сказке в огромной степени был связан с «подругой дней суровых» — Ариной Родионовной. В 1824−26 гг. во время ссылки в Михайловском он дни напролёт слушает сказки своей старой няни, многие из которых записывает.
Из писем А.С. Пушкина:
«Знаешь ли мои занятия? До обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!»
«…Уединение мое совершенно. Соседей около меня мало, да и то вижу довольно редко… Вечером слушаю сказки моей няни… она единственная моя подруга, и с нею только мне не скучно».
Вот отрывок одной из записей: «У моря лукомория стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, и по тем цепям ходит кот: вверх идет — сказки сказывает, вниз идет — песни поет». Поэтическая обработка этого зачина стала не только «Прологом» ко 2-му изданию «Руслана и Людмилы», источником крылатых выражений («идёт направо — песнь заводит», «там на неведомых дорожках», «там русский дух, там Русью пахнет») и пародий (ещё в детстве я слышал такую «У Лукоморья дуб срубили, кота на мясо порубили, русалку в бочку засолили…» и т. д.). Это был ещё и своеобразный краткий набросок (сейчас бы назвали промо-ролик) будущих пушкинских сказок. Некоторые из них («О царе Салтане») поэт закончил, другие («Иван-царевич и Серый Волк») так и не написал.
Сказочные сюжеты будут проявляться в творчестве Пушкина в течении всех 1820-х годов. Это и, написанная в 1825 г. на основе рассказа няни, баллада «Жених», высоко оцененная даже Белинским («Эта баллада, и со стороны формы и со стороны содержания, насквозь проникнута русским духом, и о ней в тысячу раз больше, чем о «Руслане и Людмиле», можно сказать: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет»). Это и ироничный «ужастик» 1828 г. «Утопленник» («Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца…»).
Две сказки Пушкин так и не закончит — «Русалку» и «О Медведихе» (где поэт особенно сильно подражал фольклорному стилю).
Была и ещё одна «сказка», под названием «Царь Никита и сорок его дочерей» (1822). Она недаром названа «нескромной». Сюжет о царских дочках, лишенных причинных мест, и поисках этой «кудрявой» недостачи вполне можно было бы сравнить с пошлятиной Баркова, не будь он написан блестящим пушкинским языком.
«…Душу, сердце всё пленяло;
Одного недоставало.
Да чего же одного?
Так, безделки, ничего.
Ничего иль очень мало,
Всё равно — недоставало.
Как бы это изъяснить,
Чтоб совсем не рассердить
Богомольной важной дуры,
Слишком чопорной цензуры?
Как быть?.. Помоги мне, бог!
У царевен между ног…
Нет, уж это слишком ясно
И для скромности опасно, —
Так иначе как-нибудь:
Я люблю в Венере грудь,
Губки, ножку особливо,
Но любовное огниво,
Цель желанья моего…
Что такое?.. Ничего!..
Ничего иль очень мало…
И того-то не бывало
У царевен молодых,
Шаловливых и живых…»
Понятно, что при жизни поэта сказка в России не печаталась, зато её первые 76 стихов были опубликованы в советском собрании сочинений Пушкина 1960-х годов. Дело в том, что именно эти стихи достоверно принадлежат перу поэта. Остальная часть обычно воспроизводилась по заграничным изданиям, но насколько над ней «поработали» переписчики — неизвестно.
Впрочем, это произведение также не прошло для Пушкина даром — в нём он впервые опробует в сказочном жанре размер 4-хстопного хорея, впоследствии использованный в «Салтане», «Мёртвой царевне» и «Золотом Петушке».
Об этих трёх — более литературных — сказках, мы поговорим чуть позже. А начнём с тех сказок, где Пушкин воспроизвёл не только народные сюжеты и язык, но и фольклорные формы.
В 1831 году Гоголь восхищенно писал Данилевскому, что в Царском селе Пушкин читал ему «сказки русские народные — не то, что „Руслан и Людмила“, но совершенно русские. Одна сказка даже без размера, только с рифмами и прелесть невообразимая».
Сказкой без размера (акцентный стих) с парной рифмовкой, подражающей стилю народного «раешника» была хорошо всем известная «Сказка о попе и о работнике его Балде».
«Жил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошел поп по базару
Посмотреть кой-какого товару.
Навстречу ему Балда
Идет, сам не зная куда…»
Практически все исследователи сходятся на том, что истоки её сюжета лежат в русской устной народной традиции. Есть конспект этой сказки и в записях Пушкина, но поэт весьма основательно над ней поработал, исключив всё, что, по его мнению, «размывало» цельность сюжета. Например, то, как Балда привёл попу медведя, или излечил одержимую бесами царскую дочь.
Кстати, в Нижегородской губернии, где был пушкинский посёлок Болдино, имя Балда значило «лесная кривулина, палица, дубина». Всякий, кто читал сказку, понимает, что в ней это имя используется безо всякой иронии. Пушкинский Балда красив, умён, сметлив, трудолюбив. Зато его работодатель поп не по должности жаден и вероломен («Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною»).
Хотя в фольклорном оригинале расправа над попом была более жестокая, нежели у Пушкина, цензура не могла пропустить в печать сатиру на духовенство (виданное ли дело, чтобы оброк для попа собирали с… чертей!).
Поэтому написанная Болдинской осенью 1830 г. «Сказка о попе…» была опубликована после смерти поэта в 1840 г., да ещё и в отредактированном Жуковским виде. Попа заменили купцом («Жил-был купец Кузьма Остолоп по прозванию осиновый лоб»), попадью — хозяйкой, а поповку и поповёнка — дочкой и сынком.
Впрочем, это чепуха по сравнению с тем, как отредактировал Жуковский знаменитый пушкинский «Памятник», заменив строфу:
«И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал»
на
«И долго буду тем народу я любезен,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что прелестью живой стихов я был полезен (какой ужас! — С.К.)
И милость к падшим призывал».