К офицеру полиции, Амиру Шварцу, обратилась пожилая женщина — Дора Клопшток.
Эта дама утверждала, что некий Иосиф Клопшток — самозванец и не является её родным братом.
Дора подробно рассказала офицеру историю своей жизни, из которой следовало, что она и брат родились в России и осиротели к 1930 году. Иосифа забрали одни родственники, а Дору — другие. Сестре повезло больше. Ее новой семье удалось выбраться из СССР, некоторое время прожить в Польше, но, как раз накануне войны с Гитлером, перебраться в Эрец Исраэль.
Дора считала Иосифа безвозвратно потерянным, но с крушением советской империи снова обратилась в Сохнут и вдруг получила неопровержимые доказательства, что ее родной брат жив, и не только жив, но и перебрался на постоянное место жительства в государство Израиль.
Они встретилась, но Дора Клопшток не признала в новоприбывшем своего брата, хотя факты его автобиографии, рассказанные Доре, казалось, полностью опровергают ее подозрения.
Дора считает, что самозванец хорошо знал ее брата — Иосифа Клопштока и воспользовался легендой его жизни и документами, чтобы получить право жить в Израиле.
Офицер подивился рассудительности старухи, ясности ее ума. Доре исполнилось 82 года. Брат был моложе ее на 9 лет, а не виделись они, без малого, семь десятилетий.
Амир Шварц спросил у старухи, на чем основываются ее сомнения. Дора Клопшток ответила не сразу, а потом сказала, что брат-самозванец совсем не обрадовался встрече с ней.
— И это все? — спросил офицер.
— А что ты еще хотел? — возмутилась Дора. — Люди не виделись семьдесят лет, а он даже не поцеловал меня…
А потом, может он агент ЧК и к нам заслан.
«Вот вздорная, занудная старуха», — подумал Шварц, но заявление было написано по форме, честь по чести, и пришлось этим делом заниматься. Сам Амир не знал русского языка, так что расследование поручили другому офицеру полиции — Алексу Бейлину. Алекса родители привезли в Израиль грудным младенцем, но они сохранили язык оставленной родины и передали его в наследство единственному сыну. Алекс говорил на русском языке плохо, бедно, с сильным акцентом, но понимал все, и ему, как правило, доверяли дела, связанные с пожилыми русскоязычными репатриантами.
Иосиф Клопшток арендовал комнату в полуразрушенной вилле недалеко от моря. Могучий, широкоплечий старик копался в земле, что-то сажал, когда Алекс открыл скрипучую калитку на его участок.
— Ты Клопшток Иосиф? — спросил офицер. Старик кивнул, продолжая работать.
— Я из полиции, — сказал Алекс, предъявив свое удостоверение.
— Нужно поговорить.
— О чем? — опершись на черенок лопаты, спросил Иосиф.
— Имеется быть заявление от госпожи Доры Клопшток, — сказал Алекс. — Где написано, что ты ей не брат. Я бы хотел видеть твой документ. Иосиф пожал плечами, но оставил свою работу, и они прошли в дом.
Алекс подивился бедности обстановки, старому холодильнику и допотопной газовой плите. Он раздраженно подумал, что старики из России экономят на всем, живут в полной мерзости, а потом начинают жаловаться на всякие неудобства быта.
Клопшток тем временем принес картонную папочку с документами и бросил ее на шатучий стол. Он не стал развязывать шнурки папки. Этим пришлось заниматься Алексу.
В папке было все, что нужно, вплоть до старых, выцветших черно-белых фотографий. Но главное, сохранилась старая метрика, где значилось, что 18 декабря 1926 года в семье Берты Израильевны Клопшток и Ефима Боруховича Клоптштока родился сын — Иосиф.
Национальность родителей была указана. На фотографии в российском паспорте запечатлен человек, в доме которого и сидел Алекс. Сомнений не было. Офицер сказал с улыбкой:
— Твоя сестра есть заявлений, что ты чужой. Ты не был рад, когда случилось встреча.
— А чего радоваться, — пожал плечами старик — Я ее и не помню совсем.
— Сестра все — таки есть, — поднялся Алекс.— Родная кровь.
— Пусть опять приходит, — грубо отвечал старик.— Я ей обрадуюсь.
Этот новоприбывший совсем не понравился Алексу, но все формальности были соблюдены, и не было причин сомневаться в идентификации личности Иосифа Клопштока с братом Берты Клопшток.
Полицейский ушел, но старик не стал возвращаться к прерванной работе, а, переобувшись, отправился на берег моря.
Там, на старой набережной, он обычно прогуливался, слушая далекий шум волн, там же и отдыхал на каменной скамье, усевшись лицом к морю.
Там и нашла его Дора Клопшток.
— Я уезжаю, — сказала она, стоя над стариком. — Я была в полиции и сказала, что ты не мой брат. Тебя нужно направить в тюрьму или обратно в Россию, как самозванца. Я только хотела узнать, где мой настоящий брат, где мой Иосиф?
— Он умер, — тихо ответил старик. — Он умер пять лет тому. Мы были друзьями. Хочешь, я покажу тебе карточку. Вот смотри: это Иосиф, а это — я. Видишь, мы похожи, как родные братья. Он, считай, и был моим братом, а тебе, ведьма старая, он — никто.
Берта Клопшток была так ошеломлена этим признанием самозванца, что забыла обидеться на грубость. Она смотрела на человека из России, как на привидение, с немым ужасом. Сердце ее билось, а в ногах совсем не стало силы.
Она неуклюже опустилась на скамью рядом с самозванцем.
— Тебе он — никто, — повторил старик. — А мне он другом был, единственным. Мы воевали вместе, цельный год шли грудью на немца. В нем две дыры было от осколка и пули, во мне — одна. Он меня выволок в Будапеште — раненого. Он мне кровь свою дал…
— Как тебя зовут? — смогла пробормотать старуха. — Павел… Федорчук Павел, по отцу Егорыч… Теперь куда хошь иди, жалуйся.
Берта Клопшток хотела подняться, но не смогла.
— Дайте мне руку, — попросила она.
Федорчук встал и подал ей мощную и широкую ладонь. Старухе показалось, что на ладони этой нет ничего, кроме сплошной, твердой мозоли. Стояла она недолго, почти сразу же села на прежнее место.
— Извини, — сказала она, — не могу… Это пройдет, я знаю… Ты расскажи о брате.
— Что рассказывать — обыкновенная жизнь…
Он про тебя вспоминал, я знал, что ты где-то есть, если живая. Его тетка взяла, когда ваши родители померли… Потом тетку с мужем органы арестовали, а его в детдом для детей «врагов народа». Там до войны промучился, потом работал в литейке на Металлургическом, а в сорок четвертом — фронт. Там мы и встретились. Война быстро кончилась, а то бы жить перестали, а так подались вместе в мой город, ко мне на родину.
Оська на моей двоюродной сестре женился — Варе, а я на старой зазнобе из нашего шахтерского поселка — Мирочкой ее звали. Считай, десять лет, как схоронил.
— Ты на еврейке женился?
— Все люди — люди, — сказал старик. — Кроме нелюдей.
— Ты дальше рассказывай, — попросила Берта.
— Дальше что? На уголек мы с ним не пошли. Стали вальщиками работать в одной смене. Ты знаешь, что такое — вальщик?
— Нет, — даже как-то испуганно отозвалась Берта Клопшток.
— Ну, штрек выработан подчистую — нужно его завалить, убрать крепь. Говорят, у буржуев она из металла, забирают цепью всю систему — и рушат, а у нас стойки, как и были при царе Горохе, так и есть — из деревяшки. Каждую вышибать приходилось. Гниль оставляли под завалом, добрый материал надо было вывозить.
— Так Иосиф работал под землей? — с ужасом спросила Берта. — Опасно очень?
— Ну, ясное дело — так и платили хорошо. Мы с ним жили — дай Бог каждому. Любое лето возьмем семьи — и на юг. Город Алушту знаешь?
— Нет… Вы сказали «семьи». Это кто?
— Я с супругой Мирой, с сыночком, Иосиф с женой и дочками.
— У меня есть это… племянницы? — спросила Берта.
— Есть, — наклонил тяжелую голову Федорчук. — Жизнь у них не очень сложилась. У старшей мужик в тюрьме, младшая — в разводе.
— А дети, мои внучатые племянники?
— Есть, трое у моей сеструхи внучат… Так, большие уже. У самих скоро дети будут.
— Клопштоки? — спросила Берта.
— Ты что говоришь? — усмехнулся Павел Федорчук. — Девки ведь. У одной фамилия — Василенко, у другой — Петрова, по мужу.
— О, Господи! — только и смогла произнести Берта. — Рассказывайте, рассказывайте дальше.
— Что дальше? Мы даже в одном дому поселились. Потом отстроили, по веранде сделали и второй этаж. Не было мне человека родней, чем Иосиф. Рыбалка, грибы, баня — все вместе. Работа какая по дому — всегда друг другу помогали. И жены наши тоже завсегда вместе. Ты вот про национальный вопрос, так я тебе вот что скажу: как ваша Пасха, так моя сеструха за мацой ездила в область, а как наша — вместе куличи пекли и яйца красили. Вот тебе и весь национальный вопрос… Потом что? У Мирочки моей всегда здоровье было плохое. Вот и ребенок у нас только один народился. Она болеть стала тяжело и померла в больнице, меня одного оставила. Я уж тогда на пенсию вышел. Мы и вовсе и всегда друг дружкой жили, а она померла.
— А Иосиф? — тяжко вздохнула Берта.
— Иосиф, тот еще раньше скончался, в одночасье, от инфаркта миокарда. Дружок мой единственный. Светлая ему память, вечный покой.
За разговором стемнело. Солнце упало в море, утопило в соленой водице свой безумный огонь, и море, как-то вдруг утихло, будто приготовилось к ночному сну. Старики сидели на теплой каменной скамейке в тишине и молчали. Молчали долго. Наконец старуха Берта Клопшток подала голос:
— Скажи, как ты стал моим братом?
— Ты погоди. Сначала я тебе о сыне моем скажу. Он неудачный у нас родился. Нет, поначалу — одна гордость. Учился на отлично, общественник был большой, активист. Мы его выучили в столице. Только глядим с матерью — все дальше он от нас. Домой не ездит. Живет своей жизнью. Правда, когда решил жениться, показал невесту. Ну, выпили. Он мне и говорит: «Я, папа, тебе прямо скажу, что вы мне не радостную жизнь уготовили, а муку с моей еврейской мамой и внешним видом. Да и ты сам, как человек мало образованный, всегда наводил на меня тоску отсутствием всякой культуры и невежеством…»
Я его тогда сильно ударил. А утром они уехали, не попрощавшись. После того случая Мирочка и вовсе слегла… Ну, живу я один, хорошо хоть сеструха рядом, ее заботы… Потом стало совсем худо. У нас в поселке раньше не рай был, жили приусадебным участком, а тут и пенсию перестали платить. Было что-то на черный день, но пропало. Стал прирабатывать, но силы-то уже не те… Я тебе должен сказать, что незадолго перед кончиной дружок мой, Иосиф, потерял паспорт, новый заказал, получил, а потом и старый нашелся. Как он скончался, так новый паспорт аннулировали, а старый-то остался со всеми другими документами… Вот сидим мы один вечер с сеструхой, света нет, телевизор не работает, картохи осталось с полмешка, да капусты на дне бочки. Варька моя и говорит: «Слухай, Павле, хучь ты поживи на старость по-человечески. Дам я тоби документы Йоськины, та езжай в ихнее государство — Израиль…» Я тогда поначалу подумал — шутит старуха, а потом такая меня злость взяла. Вспомнил, как мы с Оськой жилы рвали на государство, как жизнью рисковали, как на немца шли грудью. За что, думаю, за что мне такая житуха на старость? Вот и решил ехать, и уехал. Вот я здесь…
— Как же так? — растерянно спросила Дора Клопшток. — Как это можно?
— В России нынче все можно, — тихо отозвался Федорчук. — Ты сама видела — мы с твоим братом очень даже похожи. Сдается, что бабка моя с цыганом побаловалась, а может, и с евреем. Нужно было, правда, старый Оськин паспорт чинарем выписать из места прописки. Так моей сеструхе в милиции нашей сделали за бутылку. Знакомый там у нас — старлей. Какая проблема — печатку тиснуть? Потом я в Москву подался, в посольство, потом… Да чего там, сколько народу тогда перло. Будут они с каждым разбираться. Вот — живу. Я уж привык за восемь лет Иосифом зваться. Мне, я тебе скажу, не совестно жизнью своего друга жить. Я вроде как за него тут море слушаю. Оська знаешь, как любил море. Он не успел, так хоть я… Ну вот, теперь я тебе все сказал, облегчил душу.
Силы вернулись к Берте Клопшток. Она поднялась, опершись на руку старика. Он проводил ее к машине. Берта, несмотря на преклонный возраст, не оставляла баранку. На здоровье старуха не жаловалась, даже читала без очков, правда, только на солнце. По дороге она рассказала Павлу Федорчуку свою жизнь, тоже полную печали, радостей и неожиданных поворотов судьбы. Старик слушал внимательно, а прерывал Дору вопросами только тогда, когда это было необходимо… На прощание его пригласили в гости, в Иерусалим.
— Приезжай, — сказала Дора Клопшток, — Ты мне будешь рассказывать о брате. Знаешь, Иосиф, я всю жизнь мечтала о встрече с ним. Он маленьким был таким красивым. Нас, когда разлучили, долго успокоиться не могла, все плакала.
— Я не Иосиф, — напомнил Федорчук. — Я — Павел.
— Ах, извини, — сказала старуха. — Вот тебе адрес и телефон, буду ждать. Ты обязательно приезжай. Приедешь?
— Приеду, — кивнул, подумав, Федорчук Павел.
— Ты можешь меня поцеловать, — сказал Берта Клопшток.
Старик нагнулся и неуклюже поцеловал ее в сморщенную щеку.