Что ты, девочка, не дрожи, не ломай голубые пальцы. Это просто старуха-жизнь полотно небелёной лжи растянула на старых пяльцах. Он тебе, говоришь, не лжёт, просто вас разлучили люди. Ах ты, милая, знать бы брод, ломок первый осенний лёд, а тепла до весны не будет.
Кто его караулит? Мать? Ну, давай телефонный номер. Как назвать его, как позвать…
Мне сказали:
— Исчезни, ***, он для вас, потаскушек, помер.
Тише, девочка, не дрожи. Это поле — не поле битвы. Значит, больше не ворожи, спрячь подальше свои ножи, иглы, игры, таблетки, бритвы. Умер, стало быть — хорони! Проживи эту боль, как ломку. Знаешь, годы летят, как дни. Ты за шкирку себя возьми, ты — сама для себя соломка.
Ты — сама для себя вокзал, самолёт и дорога в небо. Ты забудь всё, что он сказал, губы, руки, его глаза. Ты реши, что он просто не был. Слёзы, девочка, не в цене. И цена у любви иная.
Он придёт. И не раз. Во сне.
Ты поверь, дорогая, мне. Потому что я знаю.
Знаю.

Вот так живёшь, не зная горя,
в уюте свитого гнезда,
а сыновья в любовь, как в море,
взрослея, канут навсегда.
Останется в льняной тряпице
по прядке мяконьких волос,
да по ночам порой приснится
облупленный в веснушках нос,
кровь на ободранной коленке
и виноватое «прости»…

Другим снимать с варенья пенки.
А ты расти сынов, расти.

Окольцованные бытом, наши кони бьют копытом, и по кругу мчатся кони от судьбы и за судьбой.
Карусель скрипит и стонет, догоняют счастье кони, догоняют — не догонят на дороге кольцевой.
В клочьях пены, в гривах гнева, радость — справа, горе — слева, под атласной кожей ходят злые мышцы ходуном.
Набирая обороты, до икоты, до ломоты пролетают наши годы в диком посвисте хмельном.
Им бы в травы луговые, им бы выгнуть гордо выю, мордой в тёплые ладони, да на чистый водопой…
Окольцованные бытом, наши кони бьют копытом и по кругу мчатся кони от судьбы и за судьбой.