Когда я приезжаю в деревню во мне просыпается лохматый шмель. У меня отрастают усы, как у Михалкова, мне кажется, что на мне надет шелковый халат с китайскими драконами, а на голове кокетливая сеточка для волос. И хочется мне степенной походкой прогуливаться по пыльным дорожкам, сбивать тростью лопухи и обращаться к крестьянам:
-А што, Прошка, брюква-то нынче уродилась?
А тот ломал бы шапку в ответ, бил поклон и улыбался:
-Дык, куды ж она, денется, ваше благородие, тудыть ее в кандибобер!
А я ему пятак на водку.
А потом дальше двинусь:
-Эх, Меланья, всё хорошеешь? Кровь с молоком!
А та прыснет, смущаясь, в рукав, махнет рукой:
-Ой, да скажете тоже, барин! Уж так и хорошею!
-Хорошеешь, хорошеешь, чего уж там, вот и тебе пятак, купи себе леденцов.
Конечно, я так не делаю, да и крестьяне сегодня большей частью не так уж и хорошеют, да и у брюквы неурожай лет двести как.
Но зато я иду в баню. Веничек березовый замочу, в предбанничке разоблачусь до гола, на голову войлочный колпак, да ээээх! А в парилке благодать неземная, пихтой пахнет да доской смоляной. Уж я там разговеюсь, выбегу в предбанник румяный, глаза горят, на белой жопушке листочек березовый картинно приклеился. А я такой к кадушке с квасом. А квас ледяной, аж зубы ломит. И тут не выдержу я, открою деврь да заору на всю ивановскую:
-Гой ты, Русь моя родная! Хаты, в ризах образа!!!
Кстати об образах. В деревне у нас тетя Шура живет. Женщина набожная.
Приду я с бани, чаем травяным отопьюсь, да спать завалюсь. Под образа. Прямо над головой моей. Тут и Богоматерь, и Николай Чудотворец, и Зосима с Савватием, и ещё кто-то чудодейственный да целительный.
И я лежу на перине и строки сами по себе приходят:
-И за все грехи мои тяжкие, за неверие в благодать, положите меня в красных подтяжках под иконами умирать.
Но подтяжек на мне нет, ни красных, никаких. Вот я и засыпаю чистым младенческим сном.
А проснувшись, выхожу на крылечко. Вечер опускается мягонько, как ангелочек по сердцу голыми пяточками пробежал. Закат малиновый, да птичка этак затейливо на яблоньке свистит: — фьюить, фьюить!
Котик-мягкий животик у ног трется, шельма, колбаски просит.
И тут я задумываюсь, откуда у меня всё это? Вся эта русская печаль да широта души? Я ж как никак чистокровный семит, в крови моей ни втяича, ни кривича завалящего нет, одни раввины да коммивояжеры, а то и бердичевские сапожники и одесские портные, да все с именами и фамилиями отнюдь не по святцам.
Вот такая загадка.
А потом я в город еду, домой. Там поцелую мезузу, поем мацы на крови христианских младенцев замешенной, станцую семь-сорок, накручу пейсы и успокаиваюсь. Всё на круги своя. До следующего раза. До следующей поездки. А там опять: «Лохматый шмель, на душистый хмель…»