Она шепчет веды и сутры на немёртвых еще языках. [Заплетает волосы в цепи, говорит на наречии трав]. Она смотрит на мир глазами, посеревшими от тоски. Она тихо кряхтит и стонет, когда боль сжимает виски. Её руки дрожат и немеют, стоит только напрячься чуть-чуть. С каждым днём ей дышать всё труднее, кашель камнем давит на грудь.
Но она не теряет надежды и с улыбкой встречает рассвет [ты боишься её, как и прежде, а её, по сути, и нет]. Ставит свечки святым за проклЯтых [хоть проклятие не её], шепчет тихо, надрывно молится. Надрезает ладонь остриём. Капли крови, они такие же, как у нас — у тебя и меня, почему же тогда боишься ты ведьмовско-колдовского огня?
Протяни к нему пальцы, погладь его [он котёнком мурчит в ладонях]. И сегодня, проснувшись засветло, я хочу, чтобы ты всё понял.
Половицы скрипят уныло, плачет плесенью старый дом. Ох, отец… ты оставил Людмилу на руках со своим малышом. Ох, отец, за холодными склонами [там, где небо целует гладь], ты посмел одинокую травницу… соблазнить. А, потом, убежать.
А она всё ждала и верила, убеждала, что ты придешь [только я — не она, волшебница], я — не верю в красивую ложь. Какова же цена предательства? Как ты думаешь? Ну? Скажи! Что молчишь? У тебя обстоятельства? Может, хватит бессмысленной лжи?
Впрочем, поздно менять прошедшее, я пришла не в гости — по делу. Не вернуть обратно ушедшего, как душа б по нему не болела. В перекошенных старостью окнах до последнего вздоха в ночи, мама верила, что дождётся,
находя миллионы причин.