ты соткан из топей зелёных и кислой свободы, из сморщенной и подмороженной красной рябины, из медных монет, сигарет, протяжённой ангины, из липового и гречишного сладкого мёда. ты ходишь дремучими тропами, старой дорогой по грязным лесам в направленье на плачущий север; и там, где ступаешь, пучки остролиста и клевер, ты ставишь отметки на каждом дубовом пороге.
ты спишь (иногда) в неприметной лачуге-сторожке, укрывшись одним только страхом сырыми ночами. а утром бросаешь чабрец в алюминиевый чайник и брякаешь звонко о стол алюминиевой ложкой. ты куришь, и куришь, и плачешь, и пишешь (так много!), покуда луна не велит твоей ручке замолкнуть. и слёзы всё больше походят на сердца осколки, а пепел — на невыносимую раньше тревогу. ты плачешь о том, что теперь одинок и скучен. но господи, тот ли ты повод избрал для горя? мой летний, пойми, я живу до сих пор тобою и мне наплевать на то, как ты сам разрушен.
я всё понимаю. иду и иду через чащу невидимой веткой в твоём захламлённом кармане; ложусь с тобой рядом в сторожке на старом диване; бросаюсь в стакан, чтоб чабрец становился послаще.
ты соткан из дерева, трав, из воды и боли, из бед, из оков, из свободы, из бурь, ненастий… а я, несмотря на своё удалённое счастье
я соткана из тебя и,
увы,
тобою.