Ливнем ее что ли смыло, Евразию?" - подумал Ось. И тут же почувствовал, что черный юмор — московская палочка-выручалочка на все случаи жизни — дал осечку. Здесь, в океане, совковые приемы выживания не работали, а новых он еще не разучил

…за эти дни он вынужден был очень многому научиться. Он научился не просто слушать Бога и выполнять услышанное. Ведь в другое ухо ему диктовал Дьявол. Осю казалось: он научился безошибочно различать, что идет от первого, а что — от второго. И делать свободный выбор. И стоять за него до конца.

Ушли многие: одни двинули наудачу за кордон, другие спились, третьи умерли от внезапных немочей. Один человечишко ничего не значит в великом нашем Отечестве. Но вот уходит он — и некому заполнить пустоту.

Глупая роль — богатый иностранец. Но еще глупее — бедный.

Какое-то все же было жизнеутверждение в свежевыбритом и нашанеленном Ше. Чему-то колынулись же жеманно полушария кассиршиного декольте…

Что еще нужно сделать, чтобы ты — пусть не полез бы себя защищать — хотя б пуганулся по-настоящему. Вот, вроде, бандитский ствол уж заткнут тебе в глотку… Чего ж тебе боле, мил человек?

На пандусе у Белого дома не было ни мужчин, ни женщин; ни эллинов, ни иудеев. Здесь каждый решил для себя главный вопрос: быть или не быть? — и это разом уравняло его с остальными. Тут была страна мертвых. Хотя в то же время мертвецы перемалывали бутерброды и по-матросски матерились.

Это ж у них тут международный бордель, — размышлял дауншифтер. — То есть, даже в гребаный террариум я могу не ехать. Но отшпилить местную лярву — святой долг и почетная обязанность перед приемной родиной

Господи, как же хочется пожить-то еще! Да, она глупая, жалкая, жизнь, но она моя, вот такая, другой мне не дадено. Господи, продли мне ее хоть на день, хоть на час. Завтра я стану другим, лучше. Отверни пулю, Господи! Я кругом грешник, но я честно каюсь перед тобой за все мои грехи — прошлые и будущие…

…нельзя жить без свободы. Вот, скажем, невозможно прожить без еды. И без свободы нельзя.

Роль бравой добродетели отъехала заокеанским ковбоям. Мы давно растеряли все ценности и смыслы бытия: вместе нас удерживает лишь гнёт… гроба. И вот мы всё тащимся под спирально вскрученным облаком к свежевырытой яме на погосте, а она всё отодвигается от нас в стылую синь весны.

Что меня заставляет идти? Да какая на хрен разница? Нету у меня доводов — ни сильных, ни слабых. Один есть довод: вот детей у меня нету, слава Богу. Пусть уж лучше я там лягу, чем от кого-то сироты останутся. …И нету на свете никакого … героизма. Никаких не будет нам бюстов на родинах героев. А будет тебе пуля. А мне штык…

Сколько-то свободы тебе перепадает и в империи — украсть, соврать, съехидничать. Эжопов язык. Кухонные революции — свергай кого хочешь.

Опять выползет на площадь кучка героев? И мокрого места от них не останется? Потому как не поддержит народ? А народ — это кто?

Происходящее лежало вне пределов судьбы, по которой она, как охотничья собака, шла верхним чутьем, ни о чем особенно не задумываясь.

вот есть начальница столовой. Эта — царица. Второй человек после директора. Максимум, третий.

На плацу остался только фантомасно-зеленый Ленин с вурдалачьими оранжевыми глазками.

Так речной человек вновь не получил ответа на главный вопрос своей жизни. Он, строго говоря, вообще ничего в ней не понял. И впоследствии умер.